Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

— Лили?

— Вы все считаете меня сумасшедшей. Тот ужасный толстый полицейский махал рукой у себя перед носом, вот так, будто у меня механизм поломался, какая-нибудь пружина выскочила. Я вижу, что вижу. И ничего я не могу поделать, чтобы они поняли.

— Не волнуйся. Все будет хорошо. — Он вытер ладони о штаны и робко взял ее за руку. Лили глянула на него и улыбнулась.

— Хорошо, когда ты так делаешь.

Беньямин посмотрел на нее настороженно.

— Но я ж никогда…

— Лучше бы почаще, — сказала она. — Я тебе когда-нибудь казалась сумасшедшей? Бывало, я сама так подумывала.

Внезапно растеряв всю самоуверенность, Беньямин выпустил ее руку. Бедная девушка. Что тут скажешь? Лили, очевидно, куда уязвимей, чем ему казалось. Может, лучше бы ей быть в доме. Надвигалась гроза. Где-то выла собака, плотные стаи скворцов с воплями бросались с одной крыши на другую. Даже мужественная старая лошадь вдруг забеспокоилась, принялась тихонько ржать, переминаться с ноги на ногу, высекая подковами искры. Игривый ветерок, весь вечер дергавший ореховое дерево за листья, теперь набрал силу, сделался острым как нож, тряся и раскачивая листву у них над головой. Глянув вверх, Беньямин увидел одинокий розовый цветок — тот рос в глубине куста и был защищен от непогоды; юноша сунул руку в гущу шипов сорвать розу.

— Это тебе, — сказал он, укрывая цветок от ветра. — Старомодная — гвоздичная китайская. Фрау доктор Бройер говорит, что этот сорт вывели в Китае больше тысячи лет назад.

— «Последняя роза лета». — Лили сложила цветок в ладони и вдохнула сладкий аромат. — Есть такое стихотворение. Я выучила несколько слов из него… — Вид у нее сделался растерянный. — Когда-то выучила.

Die letze der Rosen steeht blühendallein;All ihre Gefahrten, sie schliefen schon ein.

Она вздохнула и повторила эти строки:

Цветет одинокоПоследняя роза,Подруги погиблиПод гнетом мороза[128].

— Если слушать — как-то грустно, — сказал Беньямин, уже пожалев, что не оставил цветок в покое: он-то надеялся порадовать Лили, а не опечалить пуще прежнего. Он чувствовал, что и сам падает духом. — Лето вернется, Лили, и розы тоже. Еще больше будет, если приглядывать. — Он пострижет этот куст при первой же возможности и насыплет под него столько удобрений, что на следующий год Лили поразится результату. — Будет прекрасный новый век, и роз станет больше, чем когда-либо прежде.

Лили отвернулась.

— Не для нас.

— Почему же? В каком смысле?

— Ты пока не вспомнил?

— Что не вспомнил? — Беньямин отмахнулся еще от одной пары черно-белых бабочек, пронесшихся верхом на ветре у него над головой. Сад просто заполонили эти твари. Ничто их не берет. А ведь казалось бы, осень должна была с ними уже покончить. — Лили, о чем ты? — Он положил руку ей на плечо, надеясь, что прикосновение ее как-то утешит.

Она грустно улыбнулась.

— Последнее четверостишие вот такое:

Друзья, кто в могиле,Кто брошены вдаль, —Так мир ли пустынныйПокинуть мне жаль?

— Мир не будет пустынным, Лили, — твердо сказал Беньямин. — Только дай мне, и я останусь с тобой навеки.

— А ну встань тогда! — вскричала Лили, напрягшись всем телом. — Встань! Иди! Сейчас же!

— Что? — Он медленно поднялся и посмотрел на нее сверху в смятении. — Ну же, Лили. Пора в дом, отдохнуть. Все будет хорошо.

— Только если ты сам пойдешь, — сказала она с невыразимой усталостью на лице. — Мы еще никуда не пришли, а у меня больше нет сил тебя подпирать.

— Вы посмотрите на это, — сказала Гудрун, руки в боки, стоя в кухонных дверях. — Теперь этому юному болвану хватает наглости рвать для нее розы вашей жены.

Йозеф, зайдя за липовым отваром от бившейся в голове боли, нехотя шагнул глянуть из-за ее плеча. Она протыкала воздух перстом, указывая на Беньямина и Лили, — те сидели вместе на крохотной скамейке. Вид частично перекрывался кустом, посаженным под стеной конюшни, но Йозефу хватило и того, что он увидел: его прикосновение, ее улыбка, — чтобы сделать вывод об их близости. Он отвернулся, чашка резко звякнула о блюдце.

— Двое молодых людей, сведенные обстоятельствами. Чего тут еще ожидать.

Он залпом проглотил настойку, ошпарив горло, и тут же долил еще кипятка, выпил светло-зеленую жидкость, пока та не пропитала гортань и не остыла, будто так можно было прижечь рваную рану у него в груди.

— Ужинать стану один, у себя. Что-нибудь полегче, пожалуйста.

Йозеф пробрался в свое святилище и там заметался взад-вперед, массируя виски, почти плача от горечи. Отцовы глаза следили за ним, портрет излучал порицание, и Йозеф наконец накинулся на него, грозя кулаком.

— Твоя жена была не старше Лили, Vater[129], и если я — alter Wustling, кто тогда ты? Два старых распутника — похоже на семейную черту. Я вот женат, но ты знаешь, когда мы последний раз с Матильдой?..

Он плюхнулся в кресло, схватившись обеими руками за голову, и греза о дремучем лесе вновь пронеслась перед его закрытыми глазами, но теперь на мягких мхах с Лили возлежал Беньямин, его, Беньямина, мозолистые руки — на ее гладком белом теле…

Как ему избавиться от мальчишки? Яд? Нож? Нет, уволить без рекомендаций. Вышвырнуть его на улицу. Пусть умрет с голоду. Он… бромид калия. Вот ответ. Мощная доза этого анафродизиака быстро пресечет интерес Беньямина к Лили. Йозеф застонал. Прямая дорога к безумию: еще немного — и он кончит еще худшим состоянием, чем те несчастные, потерянные существа, которых он сдавал в лечебницу. Бывали дни, когда он просыпался уверенный, что Лили — плод его воображения, чудесная фантазия, порожденная одиночеством и отчаянием, и ему приходилось спешить вниз и убеждать свои чувства, видеть ее во плоти. Но как все могло докатиться до такого?

Он выпрямился, вцепившись в край стола и тем пытаясь взять себя в руки, но, вопреки любым усилиям, образ бледного тела Лили под темными деревьями никуда не исчез. И тут в сцену незаметно вписался еще один персонаж — и Йозеф охнул, представив наконец картину, которая все эти дни искушала его, но никак не вспоминалась. Изображение Лилит, относительно недавняя работа одного из этих пылких прерафаэлитов, англичанина, учившегося в Мюнхенской академии. Лилит, но с лицом Лили, босая и нагая, одинокая в лесу, счастливо обвитая родственным существом. Как же его звали, художника? Может, он что-то читал о нем в «Zeitschrift für bildende Kunst»[130]: журнал по изящным искусствам — вполне вероятно, что там. Взгляд Йозефа скользнул к шкафу — он хранил подшивку.

Коллиер — вот! Джон Коллиер[131].

Лилит кисти Коллиера была невероятно красива — с роскошным телом и каскадом рыже-золотых волос. От ведьмы бурь, несущей болезни и смерть, в ее спокойном, умиротворенном лице не было и следа. А змей при ней был огромен. Йозеф вообразил, сколько всего мог бы вывести Зигмунд, глядя на удовлетворенную улыбку Лилит, на то, как она прижимает существо к своему телу, голова его покоится у нее на плече, как ласковая рука, верткий язык указует на ее высокую правую грудь, а гладкие витки опоясывают бедра, опутывают щиколотки… кроме одного лукавого кольца, что развело ей колени и скользит вверх вдоль задней поверхности бедра.

Йозеф тяжко сглотнул. Получив номер журнала, он долго изучал эту картину. Теперь же он задумался, не назвал ли он Лили, откликнувшись на эротическое ощущение, какое возникло в нем когда-то, а не в честь садового цветка, что символизировал воздержание и невинность… хотя на самом деле он означал тот сорт невинности, если Йозефу не изменяла память, который греки связывали с неведением о близкой опасности. Быть может, если б «Лили» было сокращением от «Лилит», винить в его нынешней растерянности нужно было б ее саму: ее демоническая тезка — воплощение похоти, из-за которой и достойнейшие мужчины сбивались с верного пути. Талмудический миф гласит: человеку да не спать одному в доме, ибо спящего в одиночку настигнет Лилит. В «Книге Зоар» говорилось, что Лилит бродит по ночам, искушая мужей человеческих и заставляя их осквернять себя, подобно Онану.

В этот миг Йозеф перехватил взгляд отца. Глубоко вздохнул, успокаивая себя.

Леопольд Бройер, образованный, прогрессивный еврейский книжник, обливал презрением подобные верования, указывая, что совсем не из талмудических легенд и не из мидрашей происходит большинство суеверий касательно демоницы Лилит, а из средневековой работы, известной как «Алфавит Бен-Сиры»[132]. Он считал книгу лживой, даже, возможно, антисемитской — бесстыдной компиляцией скабрезных народных баек с главным героем, рожденным в кровосмесительном союзе пророка Иеремии и его дочери; позор наивным еврейским мистикам средневековой Германии — за то, что подобный вздор стали принимать за правду. Сквозь годы донеслось эхо отцовского сардонического смеха. Йозеф успокоился. Позволил себе одарить кривой ухмылкой натужные часы, что столь восторженно отсчитали все дни его юности, и попытался сосредоточить мысли на чистоте белой лилии.