Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

— Мы помогаем властям округа Вельс поймать опасную преступницу…

Значит, это затея Гудрун. Йозеф стиснул зубы, но кивнул довольно спокойно, изобразив отстраненный интерес.

— Ламбахское дело, насколько я понимаю?

— Именно. Есть вероятность, что беглянка добралась до Вены…

— Дальний путь, — сказал Йозеф, — и не из легких. Насколько я помню, средняя скорость пешехода пять километров в час. Чтобы пройти почти двести пятьдесят километров, потребуется такая целеустремленность, какая вряд ли обычна для человека, считающегося спятившим. — Он привел в порядок ручки на столе, поправил стопку записей. — Интересуетесь моим мнением о состоянии ума бежавшей? — Он заметил, что шеф-инспектор выглядит все более смущенным, а коллега его трудолюбиво записывает каждое сказанное слово. Лили, сидевшая молча, вытянула руку — на нее присела одна бабочка.

— Как мило они пахнут. — Она глянула на Кирхманна. — Какая жалость, что их запах сводит всех с ума, правда?

Рот у Кирхманна открылся и закрылся.

— Э-эм. Да, конечно.

— Факт, — сказал Брюнн плоским, серым голосом. — Бабочки не пахнут.

Лили все еще смотрела на Кирхманна.

— Не бабочки. Цветы.

— Цветы, да? Ладно. — Шеф-инспектор выдавил слабую улыбку и уставил умоляющий взгляд на Йозефа. — Летающие цветы. Восхитительная мысль.

— Лепидоптера.[113] — Брюнн покачал головой и быстро что-то записал, завершив точкой столь энергичной, что наверняка проткнул несколько страниц.

— Дурак, — сказала Лили. — Dumm wie Bohnenstroh[114].

— Тупой, как бобовая… — пробормотал Брюнн, прилежно увековечивая оскорбление, и лишь погодя осознал, что оно адресовано ему, после чего решительно вымарал эти слова.

— Еще кофе, господа? — Йозеф, поставив кофейник, жестом пригласил Кирхманна продолжать. — Вы всерьез полагаете, что несчастная женщина добралась до Вены? И пришли узнать, не была ли она прежде моей пациенткой?

— Фрау Гштальтнер обратила наше внимание на необычный способ, каким… — Кирхманн умолк и коротко метнул взгляд на Лили, — каким некая юная особа попала к вам в дом. Насколько я понимаю, в доме произошел некоторый тревожный… случай. Фрау Гштальтнер убеждена, что они — один и тот же человек. — Он виновато откашлялся. — Фрау Гштальтнер очень настаивала.

— Один и тот же человек? — Йозеф глянул на него высокомерно. — Кто? Ничего не понимаю.

— Буйная сбежавшая из Ламбаха и эта юная особа, герр доктор, — сказал Брюнн с легким раздражением. Йозеф посмотрел на него изумленно.

— Это вряд ли возможно. Что ж, если вы более ничего не желаете обсудить… — Он поднялся со своего места и сделал несколько шагов к двери. Шеф-инспектор перехватил его. Взяв Йозефа за руку, он отвел его к окну.

— Простите нас, герр доктор, но фрау Гштальтнер говорила, что девушку нашли возле Башни дураков в очень тяжелом состоянии. Избитую. Раздетую. — Он понизил голос: — Есть подозрение в половом насилии. Фрау даже сказала, что девушка, возможно, работала проституткой.

— Этого следует ожидать, — вставил Брюнн, — от преступника женского пола.

Йозеф стряхнул руку Кирхманна.

— Позвольте, я буду прям, — сказал он тихо. — Фрау Гштальтнер достигла непростого времени. Женщины, посвятившие всю свою жизнь служению, входят в возраст, когда их молодость и красота, какие бы ни были, их оставляют. Рассматривать такую жизнь в ретроспективе — жизнь без возлюбленного, без мужа, без детей, даже без собственного очага — довольно горестно.

— Верно, — согласился Кирхманн. — Такая жизнь дает безопасность, как я понимаю, но видится полной упущенных возможностей. Да, как уж тут без сожалений.

— И поэтому, — продолжил Йозеф, — когда происходит встреча с такой чистой юной женщиной в полном расцвете красоты молодости…

Все взоры, как по команде, обратились к Лили; та сидела молча, опустив глаза. Солнце играло у нее в волосах, превращая их в золото. Бабочка все еще мягко трепетала крыльями у нее на руке. Ее дружок порхал неподалеку.

— Точно, — сказал Кирхманн, вздохнув. — Да. Тут не избежать зависти. — Подумав еще мгновение, он умудренно кивнул. — Отлично понимаю. У моей жены незамужняя тетя, в точности этих лет, так она взялась писать анонимные письма высокопоставленным мужчинам. Некоторые — крайне ядовитые… — он откашлялся и засуетился, — сплошь заявления о вымышленных внебрачных детях, с подробностями, столь потрясающе странными… эм-м… были отправлены бургомистру Люгеру. Ужасно неловко все это. — Он глянул на Йозефа. — Мы ее поместили в Бельвю. Семья решила, что это в ее же интересах.

— Прекрасный выбор, — сказал Йозеф. — Это чрезвычайно полезный санаторий для людей с нервными расстройствами, а Крёцлинген не так далеко от Вены. Я хорошо знаю герра Бинсвангера, директора. Как и его отец, Роберт[115] уделяет пристальное внимание занятиям для развития интеллекта пациентов — образовательной деятельности, прогулкам, рукоделию и садоводству.

Лицо у Кирхманна уверенности не выражало.

— Не сомневаюсь. Нам было важно убрать старую су… женщину туда, откуда она больше не сможет вредить.

— Именно так, — мягко отозвался Йозеф. Повисла столь долгая тишина, что он почувствовал необходимость ее заполнить. — Я часто размышляю о том, что женщинам в этом смысле не повезло: они умирают дважды. Первый раз — когда их покидает обаяние юности и их перестают желать, а затем — когда наступает подлинная смерть. Между ними — особое время: для некоторых, кому больше повезло, оно наполнено семейным теплом, но зачастую, попросту из-за личных странностей, когда этого тепла нет, такие женщины остаются одни… вот. — Никто не отозвался. Йозефа вдруг осенило, что наступившее одиночество может и не означать для женщины несчастья, а, напротив, стать временем великого освобождения — если такой дар ей по силам принять. Он подумал, каково это — когда тебя судят по физическим проявлениям, желают лишь из-за внешности, а затем, по прошествии времени, — уже нет. Подумал об одиночестве Берты. Подергал себя за бороду.

— Три раза. — Голосок был такой тихий и возник из такой пропасти молчания, что Йозефу потребовался миг, чтобы понять: это заговорила Лили.

— Что-что, дорогая моя?

Она вскинула взгляд.

— Есть еще одна смерть — как матери, когда умирает ребенок.

— Если, — утешительно поправил ее Йозеф. — Так бывает не всегда.

— Если, — отозвалась эхом Лили, — и когда. — Она легко сдула с руки бабочку, и та упорхнула.

— Очень точно, — сказал Кирхманн и энергично закивал. — Истинная правда.

— Вообразите, каково женщинам с большими семьями, — прошептала Лили. — Смерть за смертью, смерть за смертью. — Она поникла головой. — Нет конца умиранию. Вот почему столько цветов.

— Хорошо, Лили, — поспешно проговорил Йозеф. Он глянул на остальных. — Господа, как видите, разговор о смерти растревожил мою пациентку. Если мы все обсудили, я бы просил нас извинить.

— Минуточку, — сказал Брюнн. — Откуда вы сами? — спросил он у Лили. — Где вы живете?

Лили наморщила лоб.

— Я в Германии.

Брюнн нахмурился.

— Здесь Вена.

— Вена — в Германии, — сказала Лили, не глядя на него.

— Нет-нет, дорогая моя, — вмешался Кирхманн ласково. — Она в Австрии.

— Но Австрия — в Германии, значит, и Вена тоже.

Брюнн хмыкнул и исподтишка помахал ладонью у себя перед носом. Она приметила этот жест, и губы у нее задрожали.

— Может, мы еще где-то.

— Пожалуйста, задавайте остальные вопросы мне, — сурово сказал Йозеф.

— Разумеется. — Кирхманн одарил Брюнна каменным взглядом.

— Надеюсь, я могу рассчитывать на конфиденциальность, господа, — пробормотал Йозеф. — Семья Лили желала бы, чтобы ее лечение оставалось в тайне.

— О, — отозвался Кирхманн, иронично улыбнувшись, — так это секрет. Как и в случае с юной Паппенхайм. — Йозеф упер в него взгляд, и Кирхманн добавил: — Я слежу за такими вещами, герр доктор. Меня всегда увлекали неразберихи ума. В особенности связанные с преступными делами. Большего сказать не могу.

Восемь

Солнце греет мне спину, а я все натыкаюсь на тень Грет. Она говорит, что вечером будет гроза: все алые бедренцы и синие верески распахнулись посмотреть на здоровенную черную тучу, крадущуюся из-за горизонта. Хочу остановиться и потыкать палкой в муравьев, копошащихся между трещинами в тропинке, но Грет обвязала меня бечевкой вокруг пояса, прицепила ее к своему фартуку, и мне приходится бежать за ней и не отставать. Из-за жары она злая и вредная. От ее шлепка, отвешенного мне сегодня утром за то, что я удрала, по-прежнему жжет ногу.

Мы добираемся до сушильных веревок, и она меня отвязывает и выдает мне Stoffpuppe[116].