Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

— Вишня.

— Поздно уже для вишни.

— Мороженое.

— Может быть.

Мы уже почти в дверях, но дядя Храбен возвращается и встает перед комодом.

— Ты, наверное, скучаешь по своим красивым вещам, Криста. Не волнуйся, они все здесь. — Он открывает дверцу, а там — мои платья, юбки и кофты, носки, трусы и туфли, всё внутри, даже мои носовые платки, сложены аккуратными стопками.

— Отдайте.

Он качает головой.

— Там ты не можешь носить красивое, малышка. Вещи либо испортятся, либо их украдут. Тебе же этого не хочется, верно? Потом все получишь обратно. А пока носи их тут, когда будешь приходить в гости к своему новому папе.

Грет говорит, что папа сказал ей, чтоб я ела побольше овощей, особенно зеленых, но я ей не верю. Он сам их никогда не ест. Они похожи на тошнотину.

— Не буду. — Я возюкаю морковкой и капустой по тарелке, давлю их на мелкие кусочки и спихиваю на стол. Когда Грет встает, чтобы поставить чайник, я роняю немного этой дряни на пол.

— Прекрати, — говорит Грет, не оборачиваясь. — Я знаю, что ты замышляешь. Доедай, пока горячее. Остынет — будет гораздо хуже.

— Не нравится. Не буду.

— Бросай это свое «не хочу» и «не буду». — Грет делает злое лицо, ставит между нами чайник. — Будешь тут сидеть, пока не доешь все до крошки.

— Оно мерзкое. Дай пирога.

— Дай пирога, пожалуйста.

— Пожалуйста, — бурчу я, выдавливая слово между зубов.

— Нет, — говорит Грет с хитрой улыбкой. — Пока все не съешь. Тогда получишь маленький кусочек. Знаешь, что бывает с девочками, которые едят только печенье, конфеты и пироги? Они, во-первых, никогда не вырастают в юных дам. Во-вторых, у них кожа делается на вид как сырое мясо. Потом у них выпадают волосы, а затем и зубы. Чуть погодя они становятся такими слабыми, что едва могут ходить. Кости у них становятся резиновые. И вот уж они ползают на четвереньках. И… — тут она склоняется над столом и смотрит на меня в упор, — …оглянуться не успеешь, а они уж клянчат у прохожих на улице настоящей пищи — мяса, сыра, хлеба, картошки и зелени.

Здесь все и всегда голодные. Они все время говорят о еде. Кто-нибудь рассказывает историю — даже нормальную сказку про принцесс или волков, а не про то, как все раньше было, — а никому не важно про красивые платья или украшения или большой ли был дворец: всем интересно, что там ели. Шофика и ее друзья играют в одну и ту же игру. «Что ты сегодня готовишь?» — спрашивает кто-нибудь. Ответ всегда одинаковый: «Погоди минутку. Вытащу жаркое из духовки, не то пригорит». Я достаю Лотти из потайного места, и она соглашается со мной: ужасно дурацкая игра.

Иногда по вечерам они не рассказывают истории и не поют, а делают вид, что у них пир в потемках. Каждый должен принести особое блюдо, которое они когда-то готовили дома. Вероника приносит зеленый борщ.

— Здесь, где всегда зима, он по вкусу как весна. Сегодня будем есть его с черным хлебом и со сливочным маслом, его много-много.

Лотти воротила бы нос, если б он у нее был, потому что суп сделан из щавеля и картошки и есть его надо холодным. Все умолкают на миг, хотя кое-кто вздыхает, и я чувствую, как Лена поджимает пальцы на ногах у меня за головой. Кто-то говорит:

— Вкуснотища, Вероника. Пожалуйста, дай рецепт.

Мирела тоже с супом. Она говорит, что он называется «Legényfogó Káposztaleves», все смеются. Лена говорит, это потому, что название означает «ловец мужчины», но не объясняет, почему это смешно. Все опять смеются, когда Мирела рассказывает, что его подают с мягким хлебом и поцелуями. А еще она принесла «Ürgepörkölt» — «беличье жаркое». Лотти говорит, что ее тошнит. Меня тоже — когда Рийка принимается рассказывать о жареном олене в рябиновом повидле. Все знают, что рябину едят только ведьмы. Мы ждем, когда подадут пудинг, и я шепчу Лотти еще немного из «Ханселя и Гретель». Она не знала, что у пряничного домика есть тайный садик, а там полно крапивы, и рапунцелей, и рябин; а еще она не знала про черную мандрагору, которая вопит, когда ведьма тащит ее из земли себе на ужин. Там, где настоящие люди растят капусту, у нее ряды багровых поганок вперемешку с мухоморами, которые красные в белую точечку. А еще ведьма держит в маленьких клетках слизней и ест их яйца вместо тапиоки. Вместо кур она держит ворон, и те каждое утро летают и ищут поля сражений, чтобы собрать там глаза. По всему саду — горбатые ивы, они хватают маленьких птичек на лету своими шишковатыми лапами и запихивают себе в дупла.

Лотти так боится, что мы чуть не пропускаем первый пудинг — makowiec, с маком. Берем себе большой-пребольшой кусок. А мороженого никто не принес.

Здесь много других детей кроме Даниила, но он — мой лучший друг. Осень превращается в зиму, и мы играем, чтобы согреться: в догонялки, в салки и в «Который час, господин Волк?». Прятки — наша любимая, хотя мы часто находим всякое, чего не искали. Считаем теперь дольше, каждый по-своему.

Jeden, dwa, trzy, czetry, pięć, siedem, osiem, dziewięć,Én, to, tre, fire, fern, seks, sju, ate, ni, ti…Un, deux, trois, quatre, cing, six, sept, huit, neuf, dix…Yek, duy, trin, shtar, panj, shov, efta, oxto, en’a, desk[126]…

Иду искать!

Иногда, как бы ни старались и как бы долго ни искали, некоторые наши друзья прячутся так хорошо, что мы их совсем не находим и никогда больше их не видим. Они исчезают, один за другим. Как игра в «десять зеленых бутылок».

Zehn grüne Flaschen, die an die Wand anklammern,Десять зеленых бутылок со стены свисало,Одна из тех бутылок нечаянно упала…

Я замолкаю, потому что Даниил строит рожи и не поет со мной вместе.

— У меня была книга про волшебную дверь в горе, — говорю ему. — Дудочник отвел туда детей. Может, Казимир и Айша и все остальные сами нашли дорогу. Надо поискать ту дверь, потому что за ней — чудесное место.

Даниил пожимает плечами.

— Их больше нет — как моей сестрички. Они не вернутся. Я тебе уже говорил: тут — так.

Иногда, если мне очень грустно, я хожу к дяде Храбену в башню. Он разрешает мне надевать мои красивые платья и дает бумагу и карандаши, чтоб я порисовала. Один раз он принес мороженое, но обычно бывает пирог или яблочный штрудель. Мне уже, в общем, все равно. Однажды в воскресенье он пришел за мной в сарай, потому что народилось много маленьких кроликов. Даниил, как увидел его, сразу удрал. Остальные все съежились и сделались маленькие. Я возвращаюсь, и Эрика с Сесили[127] велят мне все рассказать.

— Ты с ним была в комнате одна?

— Сегодня нет. — Я им рассказываю про маленьких кроликов. Им, кажется, не очень интересно. — Когда я хожу к нему в особую башню, он дает мне поесть вкусного. А еще я могу переодеваться в свою другую одежду.

Они переглядываются. Эрика трясет головой.

— Отныне на работу будешь ходить со мной. Я хоть приглядеть за тобой смогу.

— Зачем?

— Чтобы он тебя больше не завлекал в башню. Тебе туда нельзя.

— Почему нельзя?

— Потому что он нехороший человек.

— Но дядя Храбен знал папу. Они были друзья. Он хороший. Он говорит, что хочет быть мне новым папой.

— Нам с тобой надо как следует поговорить… кое о чем, — говорит Эрика. — Невинность не равна невежеству.

— Держись от него подальше, — советует Сесили. — Прячься, когда он идет. Ничего у него не бери. Возьмешь — дорого за это заплатишь.

— Он тебя откармливает, — говорит Лена, которая делала вид, что спит. — Чтоб пожирнее была, на убой.

— Глупости, — говорю я. — Он не ведьма.

Лотти считает, что дядя Храбен может быть и переодетая ведьма, потому что он щиплет меня за попу и тискает мне ноги и руки, в точности как ведьма делала с Ханселем, когда сажала его в клетку. Мы спорим, потому что я знаю, за что Лотти его не любит. Он говорит, что она уродина и что он купит мне новую куклу, если я выброшу эту. В конце концов я обзываю ее Шарлоттой и убираю обратно в тайное место.

Девять

Беньямин так спешил управиться с недоделанной работой, что навалил в корзины с горкой и на пути в кухню, споткнувшись на неровных камнях, рассыпал картошку и раскидал грязь по только что выметенной дорожке. Боясь гнева Гудрун, он, как сумел, спихнул комья грязи на грядки, а затем помчался в стойла за метлой. Там он увидел Лили — она сидела на старой скамейке, где Беньямин обычно чистил сбрую; глаза у девушки были широко распахнуты, она смотрела прямо перед собой, почти не моргая.

— Лили?

— Вы все считаете меня сумасшедшей. Тот ужасный толстый полицейский махал рукой у себя перед носом, вот так, будто у меня механизм поломался, какая-нибудь пружина выскочила. Я вижу, что вижу. И ничего я не могу поделать, чтобы они поняли.

— Не волнуйся. Все будет хорошо. — Он вытер ладони о штаны и робко взял ее за руку. Лили глянула на него и улыбнулась.