Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

Меня будит шум, похожий на долгий крик. Еще темно, а все зверолюди уже на ногах и суетятся. Когда шум повторяется, они все выходят из сарая. Лотти говорит, что нам надо идти искать Грет. Ни она, ни я не знаем, куда она делась, когда папа ее услал прочь, но, должно быть, она где-то на другом краю леса, у озера.

— Как тебе известно, — говорит Грет, наполняя банки крупной черемухой, — Ханселя и Гретель бросили в темном лесу. А знаешь почему? Я тебе скажу: так решили их родители — и не оттого, что у них не было еды, а оттого, что дети не слушались и вели себя плохо, не так, как им говорили. А еще они бросали вещи на пол и дерзили. В самый-пресамый дремучий лес отвели их родители.

И выдали им по черствой корке хлеба. Без масла. Без меда. А потом родители ушли — сначала мать, потом отец. Через минуту их уже и след простыл, а дикие звери тут как тут, собрались вокруг. Они всегда голодные, эти дикие звери. — Она ставит банки в таз и подбавляет жару. — И что, как ты думаешь, было дальше?

Я не отвечаю. Весной Грет посадила Петера в сумку и выпустила его в кусты в парке. Сказала, что он хочет уйти, а ей все равно некогда чистить вонючую кроличью клетку. Когда мы в следующий раз пошли там гулять, по всей траве был раскидан белый мех. Грет нашла кроличий хвостик и принесла его домой — на удачу.

Мы с Лотти весь день сидим в сарае. Когда начинает темнеть, зверолюди возвращаются, волоча ноги и не произнося почти ни звука. Зажигают свечи, и та, которая умеет говорить, приходит меня вытащить.

— Это я, Эрика. Вылезай. Пора тебя помыть и причесать.

— Не хочу. Уходи. — Я забиваюсь в угол, держа перед собой Лотти, делаюсь маленькая. Я плюю в Эрику, слюней совсем чуть-чуть, гораздо меньше обычного, но все равно попадаю ей на юбку. Эрика смотрит на плевок. Ее рука тянется ко мне. — Меня нельзя бить, — кричу я. — Ты просто зверолюдь. Если ты меня стукнешь, мой папа… — Тут я умолкаю. Лотти мне напоминает, что папы нет, обидеть меня может любой.

— Никто из нас не станет тебя бить, — тихо говорит Эрика и поднимает меня за ноги. — Но кое-что о здешней жизни тебе нужно понять как можно скорее, иначе тебя другие накажут. Будь взрослой смелой девочкой. Никаких больше слез. Умойся и… — она роется в кармане, достает сломанную расческу, — приведи волосы в порядок. — Она обнимает меня за плечи. — Ты готова назвать свое имя? — Я трясу головой и строю мерзкие рожи другим зверолюдям, которые смотрят и слушают.

— Криста, — говорит один из них. — По крайней мере, так она сказала Даниилу.

Даниил — настоящий мальчик, хоть и ест червей. Эрика немножко похожа на Грет, но гораздо худее и тише.

— Ты зверолюдь, Эрика?

— А ты? — Она едва улыбается, как будто ей больно, затем подталкивает меня. — Давай поживее, Криста. Почти время занятий.

— Не пойду в школу.

— Тут все ходят в школу[122].

— Папа говорит, что я могу не ходить в школу, пока не…

— Ты будешь ходить на занятия, — люто говорит Эрика. — Будешь учиться. Жизнь здесь трудная, но, узнавая о других людях, других цивилизациях, других способах жить, других местах, ты можешь сбежать, это твое волшебное странствие. Вот узнаешь обо всем этом — и дальше, что бы ни происходило, твоя голова сможет сочинять истории и отправлять тебя куда хочешь.

Я утираю нос рукавом.

— Куда хочу?

— Куда и когда хочешь.

Даниил таращится на мою ужасную одежду.

— Ты что здесь делаешь? — Ответа не ждет. — У тебя есть хлеб или яйца?

Качаю головой.

— Ты не вернулся.

— Иногда люди не возвращаются. — Он смотрит в сторону. — Тут так бывает.

Я не сказала «пожалуйста» или «спасибо», и папа убрал конфеты в стеклянную вазу на сервант и сказал, что конфеты будут там, пока я не усвою манеры. Когда он отвернулся, я показала ему язык. Пока Грет собирает постиранное белье, я забираюсь на стул и тащу вазу на себя. Это очень красивая ваза, у нее вместо ножки рыба, а по верху — стрекозы и цветы. Конфеты — на самом дне, рядом с глазами рыбы, и мне, чтобы залезть внутрь, нужно уравновесить кожаный пуфик на стуле. Грет открывает дверь, а я как раз кладу фантики обратно в вазу.

— Ах ты маленькая чертовка! — Она хлещет мне по ногам мокрой посудной тряпкой. — Отец тебе устроит, когда вернется. Спускайся сию же минуту. — Но я ошалеваю от холодной тряпки, поскальзываюсь и падаю, прихватив с собой вазу. Она разбивается на тысячу частей, стекло повсюду. Грет белеет лицом. — Это твоей мамы! — орет она. — Твой папа так ею дорожил. Du schlimmes Mädchen! Гадкая, гадкая девочка. Как я ему про это скажу?

— Я нечаянно. — У меня на кончиках пальцев набухают багряные бусинки. На ноге ссадина. Я принимаюсь рыдать.

— Стой, не двигайся вообще. Ни единой мышцей. — Грет приносит кастрюлю и выбирает стекло у меня из волос и с одежды. — И не жди от меня жалости, — говорит она. — Ты сама это себе устроила. Одним небесам известно, что вырастет из такого гадкого, непослушного созданья.

Я, несчастная и сопливая, таращусь в пол, считая осколки, рассыпанные по ковру: eins, zwei, drei, vier, fünf…

Каждое утро, даже в дождь, нам полагается выстраиваться в линию на улице перед сараем и ждать, как в школе. Эрика мне мама — пока, — и до начала переклички я держу ее за руку. А потом я вытягиваюсь по струнке и считаю кусочки щебня вокруг своих ног: eins, zwei, drei, vier, fünf….

Однажды приходит Йоханна. Перекличка длится дольше обычного, а когда что-то идет не так, она страшно сердится, идет между рядов и бьет всех по голове. Я пытаюсь считать удары: achtzhen, neunzehn, zwanzig[123]… Потом двадцать один, и вот Йоханна прямо передо мной, так близко, что я чувствую, как от нее пахнет фиалками. Я помню красивый красный мячик и заколки, которые она мне подарила, а еще книжку, которую мы иногда смотрели вместе, — с картинками, где были мерзкие крысы, которые воровали еду и кусали младенцев в колыбельках. Она играла со мной. И причесывала меня. При папе Йоханна хотела быть мне новой мамой. Забыв про все предостережения Эрики, я делаю шаг из ряда.

— Привет, Йоханна.

— Нет, — шепчет Эрика и цепляется за мою одежду, отчаянно пытаясь втянуть меня обратно. И Анналис тоже, она стоит с другой стороны от меня. Йоханна оборачивается и смотрит, но я вижу по ее лицу, что она больше не хочет быть мне мамой. Я убираюсь на свое место и считаю удары дальше: sechzig, einundsechzig[124]…

И вот Йоханна уже за спиной у Анналис — шлеп, а теперь я…

Дядя Храбен — он не как Йоханна. Он, похоже, очень рад, что нашел меня, и мы идем с ним смотреть кроликов. Я ему рассказываю про Петера, а про то, как мы его выпустили в парке, — нет.

— Тут большие кролики, Криста, гораздо крупнее обычных. Громадные. И очень красивые. Ты таких никогда не видела.

У кроликов свой сарай, чистые клетки и много-много свежей соломы. На одном конце сарая есть комната, где дамы прилежно расчесывают им шубки, а вычесанную шерсть складывают в лотки. В основном кролики белые, как в «Алисе в Стране чудес», но у одного черное пятно на носу, а другой весь светло-оранжевый.

— Их мехом отделывают шляпы и куртки, — говорит дядя Храбен. — Чудесная вещь — кроличий мех. Не пропускает холод лучше, чем много что.

Помню, папа рассказывал про то, что делают с кроликами, но эти, скорее всего, какие-то другие, у них слишком маленькие ноги.

— А где большие-пребольшие кролики, дядя Храбен?

— Хочешь еще больше? — Смеется. — Будут, всему свое время. Такое планировать надо, милая Криста. К примеру, если хочешь только златовласых деток кроликов, нужно внимательно подбирать родителей. Нет смысла ждать красивых потомков, если мать или отец смуглые или с большим носом, или же крупных и здоровых, если кто-то из родителей низкорослый.

Рядом с комнатой для причесывания — кухня, здесь отмеряют еду. Какая-то женщина, похожая на ведьму Швиттер, только не такая старая, чистит морковку, ее тут — огромные кучи. На полу корзины с помидорами, сельдереем, зеленью: брокколи, латуком, капустой, шпинатом и цикорием, а еще с пучками укропа, базилика, мяты и эстрагона. Ведьма режет морковку на мелкие кусочки, затем берется за тазы с яблоками и сливами. Я ворую сливу. Дядя Храбен опять смеется, когда замечает, что у меня щека оттопырена.

— Ты голодная, Криста? Пойдем тогда со мной. — Мы поднимаемся на три пролета лестницы и оказываемся в комнате, которая почти вся из окон. — Это моя башня. Нравится? Ну-ка, поглядим. — Он выдает мне пирожное и апельсин. Я вспоминаю, как Даниил запихивал еду в рот, и апельсин чищу очень старательно. — Лучше? — спрашивает он. — Что у нас тут еще? — Открывает маленький ящик и достает «Pfennig Riesen»[125], но держит его так, что мне не достать. — Может, поцелуешь вместо спасибо? — Щека у него колючая. — Бедная маленькая Криста, без папы. — Он тянет меня к себе: — Садись ко мне на коленочки. Поближе… прижмись, вот так. А если б я был твой папа? — Он гладит меня по ноге. — Тебе бы понравилось? — Ириска липнет мне к зубам, и я не могу сказать «нет». Скоро дядя Храбен ставит меня на пол: — Мне пора работать. Приходи завтра опять. Твой новый папа принесет вкусного. Что тебе нравится?