Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

Сколько-то ему это удавалось, но потом явились другие подозрения и принялись подтачивать его благие намерения: о возможном сговоре Лили с Бертой — или с Фрейдом, или с другими коллегами, с кем охладели отношения, с политическими активистами или даже с Матильдой, — и Йозеф понимал, что ему для сохранения равновесия, не говоря уже о рассудке, со всем этим необходимо разобраться. Если Лили — актриса, подосланная к нему, чтобы опорочить или опозорить его…

Невозможно. Рассуждать в таком ключе столь же нелепо, как связывать Лили с демоницами.

— Прости меня, милое дитя, — пробормотал он, оглаживая бороду. — Нужно же от чего-то отталкиваться. — Бесспорно одно: ради них обоих Йозефу необходимо настоятельно искать сведения о происхождении девушки. Беньямин успеха не добился. Йозеф уже сбросил со счетов версию со сбежавшей преступницей — очевидно, полиция к ней тоже не относилась серьезно, — и тут его взбесило, что Гудрун не выказала никаких признаков раскаяния. Может, ему обратиться за услугами к частному сыщику… но, вопреки популярному чтиву, такие люди обычно происходили из низших слоев общества и могли под рюмашку трепать языком, сколько им ни плати.

Йозеф вновь заходил по комнате. И вдруг замер.

Ничто не переменилось. Если искать сведения и дальше, делать это нужно здесь, в Вене. То немногое, что он знал, предполагало, что Лили держали где-то против ее воли. Ее били — если не хуже, опасался он. Ужас пережитого повлиял и на ее память, и на мыслительные процессы.

Он вновь вернулся к тому же: помимо кошмарного отчего дома в этом городе было всего одно место, подобное сералю[133], — место, где, по слухам, держали юных иностранок для утех — садистских или иных — любого члена этого клуба с достаточными средствами для найма беззащитных тел. Возмутительно. Преступно. Жестоко. Йозеф оттянул воротник. Он настоит на том, чтобы Беньямин попытался проникнуть внутрь «Телемы» и навести там справки. Это почти наверняка опасно. Мальчишка может всерьез пострадать.

Йозеф избегал смотреть на отца. Тумаки еще никого не убивали. Беньямин молод. Он оправится.

На вид место это казалось вполне обыкновенным: солидный дом в конце ряда других, столь же солидных. Беньямин не спеша прошелся вдоль улицы туда и обратно, исподтишка разглядывая фасад и раздумывая, могло ли это здание и впрямь быть главным венским логовом разврата или же друзья, уверявшие его в этом, и по сию пору складываются от веселья пополам, предвкушая шумное негодование кухонных служанок. Чуть ранее он прошел мимо нескольких уличных торговцев, торопившихся к главному тракту, — метельщика, груженного всевозможными метлами, чистильщицы обуви, точильщика ножниц. Сейчас улица была пуста, если не считать двух строго одетых матрон, проходивших мимо и пренебрежительно зыркнувших на него. Беньямин осмотрел свои руки. Доктор настаивал, чтобы он отправлялся немедленно, и почти не дал времени вычистить грязь из-под ногтей. Никогда не видал он хозяина таким ледяным и резким. Весь разговор оба стояли. Доктор высыпал на стол монеты на расходы — дал щедро, но жестом почти высокомерным, а рот его, покуда Беньямин старательно их собирал, был угрюм. Никаких прощаний, никаких обычных любезностей.

— Я очень постараюсь, герр доктор, — сказал Беньямин — от души сказал, но доктор отвернулся и ушел к окну, открыл его настежь и выпустил вон десяток крапчатых бабочек. Беньямин решил, что еще раз проверит капусту. Бабочки эти были теперь всюду — в саду, в конюшне, даже в кухне, а Гудрун по полдня гоняла их посудными тряпками. Чума как есть, хотя в Талмуде бабочки не поминались. — Завтра опять применю химикаты, — пообещал он и ушел, но доктор так и не ответил.

Задним числом Беньямин подумал, что доктору так неприятно из-за визита полицейских. Он же хотел, чтобы его возвращение в Вену осталось в тайне. А теперь как? Гудрун предала его, желчная старая ведьма.

Он дошел до конца улицы, повернул и направился назад, насвистывая себе под нос. На сей раз он собрался с духом — остановился у последнего дома и повнимательнее рассмотрел вход. Лицо у Беньямина внезапно вспыхнуло. Плиточные панели по обеим сторонам от входной двери были украшены едва одетыми дриадами — и в этом ничего плохого, — а вот под ними размещались выточенные из камня скамьи, каждую подпирал ухмыляющийся сатир или, быть может, подобие Приапа, и у каждого был столь громадный вздыбленный Schwartz, что их хозяева, попробуй они пройтись, наверняка пали бы ниц. Точно, это оно, «Телема». А есть еще и боковой вход…

Беньямин повел носом: уловил смутно знакомый запах — довольно приятный, но все же тянущий за собой что-то связанное со страхом, и сердце заколотилось, а волосы на загривке встали дыбом. Беньямин развернулся, сжав кулаки, и обнаружил перед собой того самого типа, с пьяного вечера в кабаке с Хуго. Не того, который полицейский. Это мило безмятежное лицо белобрысого мальчика-хориста принадлежало человеку, сидевшему у очага и подслушивавшему их с Хуго разговор; потом он же, как теперь понял Беньямин, проследил за ним в темных переулках и жестоко избил. Беньямин поморщился. Сильные ушибы, оставленные ногами и кулаками обидчика, еще не совсем зажили. Нынче вечером у этого малого на губах играла теплая улыбка — в противовес злому блеску невероятно голубых глаз. При дневном свете дуэльный шрам у него на щеке показался еще глубже.

Беньямин сглотнул и сделал два шага назад.

— Добрый вечер, — сказал он, надеясь, что дрожь у него в голосе не очевидна.

— Пшел вон.

— Что, простите?

— Вали, откуда пришел. Тебе здесь делать нечего.

— Хорошо. — Беньямин учтиво склонил голову. — Тогда желаю вам хорошего…

— Если еще раз увижу, что ты тут вынюхиваешь, — прошептал белобрысый, подойдя кошмарно близко и взяв Беньямина за лацканы пальто, — я с великим удовольствием переломаю тебе все кости в твоем дрянном теле. Понял? — Он не переставал улыбаться.

У Беньямина сомкнулась глотка. Он немо кивнул и пошел прочь к Штефансплац, остановившись лишь перед собором. Глаза долу, он проник в христианскую твердыню и нашел себе тихий угол, откуда мог сочувственно наблюдать за публичной агонией венского Zahnweh-Herrgott[134], Господа Зубной боли. Через час он вернулся к «Телеме». Беньямин знал наверняка, что Лили отважилась бы ради него на такое же — если не на большее. И в этот раз он уж не медлил: прошел по улице к дому и сразу — ко входу для слуг.

Зады этого дома уступали лощеной солидности фасада. Доски с пузырящейся, облезающей краской — на манер театральных задников, изображающих внутреннее убранство венецианских дворцов, величественных бальных зал, буколические пейзажи, морские просторы — частично скрывали владения столь ужасно запущенные, что полное отсутствие заинтересованности хозяев в чем бы то ни было за пределами четырех стен дома становилось очевидным. Беньямин бросил взгляд на угрюмую неразбериху ежевики и крапивы, на батальоны побегов терносливы, изготовившиеся к решающему натиску на фундамент здания, и подумал, что разумнее всего будет предложить свои услуги садовника. Еще несколько шагов — и он увидел двоих мужчин: они курили и играли в карты на изящном кованом столе, которому не хватало одной ножки, — стол подпирался деревянной чуркой. Игравшие были в одних рубашках, хотя пронизывающий ветер гнал по хмурому небу клочья и лоскуты черных туч. Между игроками разместились графин вина и усыпанные крошками тарелки, и Беньямин с любопытством отметил, из каких качественных бокалов мужчины пили. Похоже, треснутую и сколотую посуду здесь слугам не отдавали. Он подошел ближе, и оба подняли головы.

— Тебе чего? — рыкнул сидевший поближе.

Беньямин помедлил. С такого расстояния ни тот ни другой не выглядели так, как он ожидал. Ничего женственного в их облике не было. Напротив — оба широки в груди и вполне мускулисты. Он пожал плечами.

— Я слыхал, тут привечают тех, кто остальному белу свету не мил.

— Может, и так, — отозвался сидевший поближе и басовито хмыкнул. — А тебе-то что, дрыщ? — Он встал, лениво потянувшись, и Беньямин поспешно сдал назад. Человек этот был громаден — крупнее Беньямин отродясь не видывал, гораздо выше его самого, может, чуть не дотягивал до семи футов. Еще и уродлив: верхняя губа искорежена, исшрамлена — скорее всего, волчью пасть поправили неудачно. Он откровенно оценивал Беньямина, и тот испугался. Должно быть, великан это заметил: состроил свирепую мину, после чего оглушительно расхохотался. Подмигнул, а затем направился к открытой двери. — Может, еще увидимся, Zwerg[135]. А сейчас дела есть.

— Ты иди, Курт, — сказал его напарник. — Я сам разберусь. — Он возложил руку Беньямину на плечо. — Садись, юный друг. Налей себе. Как тебя звать? Меня Вильгельмом.