Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

Мы добираемся до сушильных веревок, и она меня отвязывает и выдает мне Stoffpuppe[116].

— Стой здесь. Куклу не роняй. Двинешься хоть на дюйм — опять окажешься в погребе, девушка, — слышь меня?

— Смотри. — Мне на руку присела божья коровка. Она разводит и складывает крылышки, а я пытаюсь считать точки.

— Marienkäfer[117], — говорит Грет и хмурится. — Не обижай ее, иначе быть беде. Скажи стишок и тихонько подуй, чтобы улетела.

— Какой стишок?

— Ты прекрасно знаешь какой, Dummkopf[118]. — Грет пыхтит и отдувается, пытаясь опустить подпорку для веревок пониже. — Marienkäferchen, fliege weg![119] Этот. Вспомнила?

— Нет. И вообще, я не хочу, чтобы она улетала.

— А если не улетит, наш дом сгорит, — вон какая гроза идет. Давай стишок. Быстро.

Marienkäferchen, Marienkäferchen, fliege weg!Dein Häuschen brennt,Derin Miitterchen flennt,Dein Vater sitzt aufder Schwelle:Flieg in Himmel aus der Hölle.

— Теперь гляди, куда она полетит, потому что оттуда придет твой будущий муж.

— Не хочу я никакого дурацкого мужа.

— Все равно какой-нибудь будет, хочешь не хочешь, Криста. Некоторым достается… — Грет вздыхает и берется за папины сорочки. — …а некоторым нет. — Смотрит на меня. — Читай стишок.

Божья коровка, улети на небо,Домик полыхает,Мамочка рыдает,Папеньке с крыльца не уйти,Ты из ада в небо лети.

Я дую, но божья коровка не летит.

— Ну все, — говорит Грет, складывая наволочки. — Пиши пропало. Может, зажаримся в собственных постелях, как молочные поросята в духовке. До хрустящей корочки. И подадут нас с подливкой. Вот так конец. — Я дую сильнее. Жучок на полпути к земле открывает крылышки и взлетает прямо вверх. Грет качает головой. — Ох ты. Похоже, твоя зазноба умрет еще до свадьбы.

— Ну и пусть. — Я тут приметила кое-что получше всяких мужей: земля между овощами недавно вскопана, жирная, темно-коричневая, как шоколад. Грет уверяет, что она по вкусу мерзкая, совсем не конфеты, но мне сомнительно. За ее спиной я беру полную горсть и сую в рот.

— Дурацкий ребенок! — орет Грет, перекрывая мои вопли. — Das war dumm[120]. Только черви жрут грязь. Она на вкус, как могила. Ты когда уже научишься делать, как велят?

Я скребу язык, плююсь, вою и топаю. У меня весь рот изнутри — в толстой, холодной, хрустящей дряни. Она у меня между зубами и съезжает внутрь, в горло. Грет придерживает мне волосы, а я наклоняюсь, меня тошнит. Даже тошнотина вкуснее грязи.

— Может, хоть так научишься уму-разуму, Криста. — Грет утирает мне лицо краем фартука. — Куколке твоей конец — она вся в твоей блевотине, — а может, и всем нам: видишь, чертова божья коровка вернулась и села к тебе на плечо. Это посланье от Пречистой Девы: ничегошеньки от дома к утру не останется, одна кучка углей. Да не рыдай ты так. Попробую ее отстирать. — Она подбирает мою куклу за ногу и толкает меня по садовой дорожке. — А коровка-то все никак не улетит. Пошевели плечами. Может, сбросишь. Нет. Что ж, никуда нам не деться, раз так. И ты глянь, как муравьи-то носятся. И эти, летучие. Они кусаются. Принесу кастрюлю кипятка сейчас. Избавимся от них. Я тебе рассказывала сказку про бедного мальчика в могиле? Очень грустная. Про злого мерзкого дядьку и как его дом сгорел дотла.

Она все говорит и говорит, но я не слышу сказку про бедного мальчика, потому что сама рыдаю. Не уходит вкус грязи и разочарования. Губы у меня сухие и потрескались. Время от времени на язык попадает камешек, но у меня кончились слюни.

Я не помню, как упала, но вот лежу лицом в глину у дороги. Дождь. У меня во рту грязь. Все болит. Особенно пальцы, но я лежу на них и не вижу, что с ними не так. Ночь, но вокруг все залито светом. Два ярких огня вдалеке, они все время движутся, назад-вперед, как глаза у громадной совы, что высматривает крыс, которые носятся в западне. Передо мной здоровенный птичник с пустыми насестами. Наверное, я внутри зоопарка, потому что вон столовая и лазарет. Я хочу побежать и найти папу, но его тут нет. Пытаюсь вспомнить, куда он делся…

А потом я вижу Лотти, она лежит в луже, и я ползу к ней. Она теперь уродливая. Кожа у нее в пузырях и растрескалась, вместо носа — дыра. Красивые светлые волосы теперь черные, обугленные. Ноги еле держатся. Прижимаю ее к себе покрепче и говорю ей, что это не важно, хотя мы обе все еще плачем.

Пальцы у меня болят вот почему: они все в волдырях — как тогда у Грет, когда та уронила сковородку с рыбой себе на ногу, — но масло втереть в них некому. Лотти спрашивает, почему на мне эта мерзкая грязная одежда и где мои туфли. Я не знаю. Не могу вспомнить. Грет будет вопить, папа — кричать, а потом я вспоминаю, что Грет нету, а папа — папа…

На мои крики из сарая выползают зверолюди. Они зовут меня и шумят. Пытаются говорить.

— Chodź tu. Пойдем. Пойдем с нами.

Кто-то гладит меня по голове, берет меня за руку, но я их отпихиваю.

— Уйдите, мерзкие зверолюди. Не дам я себя съесть.

— Chodź z name, dzieci. Пойдем с нами, детка.

Дождь принимается лить вовсю, двое берут меня на руки и несут к себе в сарай, хотя кричу я теперь гораздо громче, дерусь и брыкаюсь. У них внутри всего две свечки, но я вижу ряды кроватей, на них — еще зверолюди, сидят и пялятся. Сую палец в рот и глазею в ответ, пока одно животное, которое научилось говорить по-человечески, не подходит поближе и не садится рядом на корточки, обнимает меня.

— Не бойся, детка. Тут друзья.

Я толкаю ее локтем.

— Уйди, глупый зверь.

Она не обращает внимания.

— Я Эрика. А тебя как зовут? Не скажешь? Ну ладно, может, потом. Сейчас тебя надо куда-нибудь уложить. — Она показывает мне кровать, на которой уже крепко спит другой зверолюдь, тощий. — Поспи с Леной. Тут вам на двоих места хватит, если валетом.

— Не буду.

Эрика смотрит на меня.

— Но другого места нет.

— Я не буду тут спать. — Матрас какой-то щуплый и в буграх. У Лены одно одеяло, намотанное на нее, но мне видно, что на ней нет ночнушки. — Хочу Federbett[121] и мою ночнушку с розовыми цветочками.

Кто-то смеется. Эрика делает им «цыц». Качает головой.

— Мы теперь все бедные, — говорит Лотти. — Папы нет. Никого нет. Все забрали. Никто о нас не позаботится.

— Есть предел человеческому терпению, — говорит Грет, собирая мою разбросанную одежду. — Еще раз услышу «не буду то» или «не буду сё» — соберу мешки и уйду. Посмотрим, как ты тогда запоешь. Теперь мама твоя умерла — упокой Господь ее заблудшую душу, — а мужчины, они какие есть уж, и заведется у тебя злая мачеха, еще и год не кончится. Ты ей будешь без надобности.

— Мой папа…

— Ой, найдет она способ настроить отца против тебя. Или просто его отравит. И тогда что? Ты знаешь, что тогда. В дремучий лес на пустой желудок, и голову там преклонить негде, а только на постельке из листьев да с камнем под голову…

— Не все так плохо, — говорит Эрика и гладит меня по голове. — На сегодня сойдет. А завтра посмотрим.

— Нет, — говорю я с пальцем во рту. — Хочу домой. Хочу к папе.

— Папа умер, — шепчет Лотти. — Мертвее мертвого.

— Нет, — воплю я, хоть и знаю, что она права. — Отведи меня к папе. Хочу к папе.

Темно и в доме тихо, но вот проезжает машина и визжит на скорости, поворачивая за угол. Фары на миг освещают комнату, и я вижу тени троллей, они крадутся вдоль плинтусов.

— Мама! Мама! — Никто не приходит. Я все кричу и кричу, зову ее и вся сжимаюсь в комочек, а тени щупают мою кровать. Наконец Грет распахивает дверь, берет меня на руки и обнимает так, что из меня весь дух вон.

— Тш-ш, Криста. Хватит уже.

— Уходи, — говорю я. — Хочу к маме.

— Мама отправилась в лучшие края. Только я у тебя есть, не обессудь.

— Не хочу тебя. Отнеси меня к маме.

Грет укладывает меня в постель, садится рядом.

— Твоя мама умерла, Криста, умерла, ее похоронили. Она решила уйти, и никто ее обратно привести не может.

— Ложись, — говорит Эрика. — Постарайся отдохнуть. День тут начинается рано.

— Мама! Папа! — скулю я, а потом, подумав: — Грет! Хочу Грет!

— Заткните ее, — бормочет резкий голос. — Поспать надо.

— Хочу Грет! — визжу я. — Отведи меня к Грет.

Эрика качает головой. Ничего не говорит, но лицо у нее грустное, и я вдруг понимаю, что плачу, никак не стараясь, это такой новый плач, я не могу его перестать. Будто все тело у меня плачет, глубоко изнутри и до самых кончиков пальцев на руках и на ногах. Я бросаюсь на пол и ползу под кроватями, пока не утыкаюсь в угол. Мы с Лотти сворачиваемся в комок. Плачем, пока не засыпаем.

Меня будит шум, похожий на долгий крик. Еще темно, а все зверолюди уже на ногах и суетятся. Когда шум повторяется, они все выходят из сарая. Лотти говорит, что нам надо идти искать Грет. Ни она, ни я не знаем, куда она делась, когда папа ее услал прочь, но, должно быть, она где-то на другом краю леса, у озера.