Константин Коровин вспоминает… - Константин Коровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я очень любил Академию художеств, — говорил Врубель, — там есть замечательный художник — профессор Чистяков. Он умеет рисовать, он понимает, но не может достигнуть и сделать так, как понимает[179].
Савва Иванович Мамонтов радостно встретил Врубеля и предложил ему написать занавес для Частной оперы. Говорил, что приезжают Мазини и Ван-Зандт — итальянская опера. Звал вечером на спектакль.
— Приходите сегодня, поет Падилла «Дон-Жуана» Моцарта. Падилла — какое обаяние! А ему уже шестьдесят лет.
Врубель и Мамонтов сразу заговорили по-итальянски, вспоминая Италию, Савва Иванович восхищался.
— А вот, знаете, — сказал он, — Васнецов и Костенька, — он показал на меня, — заставили меня полюбить и русскую оперу. Началось со «Снегурочки» Римского-Корсакова. Я сознаюсь: раньше не понимал русской оперы.
За завтраком все время говорили про Италию, о театре — какие оперы ставить. Врубель предлагал «Орфея» Глюка.
После завтрака мы пошли в большую прекрасную мастерскую Саввы Ивановича, которая была в его доме на Садовой.
— Вот вам мастерская, — сказал Савва Иванович Врубелю, — работайте здесь. Вот он не хочет, — показал Савва Иванович на меня, — редко здесь работает. У него и у Антона (так прозван был Серов) там где-то своя нора…
Савва Иванович отдернул тяжелый полог, где в нише стояла статуя Антокольского «Христос», и вопросительно посмотрел на Врубеля.
Врубель как-то равнодушно сказал:
— Это в натуральный рост человека, видно — руки сформованы с натурщика. Как-то неприятно смотреть, это не скульптура…
Савва Иванович удивленно взглянул на меня и спросил Врубеля:
— Вам не нравится?
— Нет, — ответил Врубель. — Это что-то другое — не скульптура, не искусство.
Савва Иванович еще более удивился и сказал:
— А всем нравится…
— Вот и плохо, — заметил Врубель, — что всем…
К Савве Ивановичу кто-то приехал по делу. Расставаясь с нами, он сказал Врубелю:
— Вы приезжайте ко мне всегда, берите мастерскую и работайте. Мне говорил Прахов — ваши работы в Киеве, в Кирилловском соборе — прекрасны[180].
Дорóгой Врубель сказал мне:
— Я буду писать в мастерской у него большой холст. Я буду писать Демона.
На другой день Врубель перевез свои холсты к Савве Ивановичу.
Вечером, когда я писал декорации для оперы в мастерской на Пречистенке, ко мне в мастерскую пришел сторож из театра Частной оперы Мамонтова и сказал:
— Савва Иванович приказал вам, чтобы сичас в киатр приехали к ему…
Я оделся и поехал со сторожем на извозчике в Газетный переулок, где была Частная опера Мамонтова.
Войдя за кулисы сцены, услышал дивный голос итальянского тенора Децорни: шел «Трубадур».
Увидав меня, Савва Иванович взял меня под руку и повел в ложу на сцене.
— Послушайте, что же это такое? — глаза Саввы Ивановича улыбались. — Что же это Врубель — это же черт знает что такое! Вы видели его картины, которые он привез сегодня ко мне в мастерскую?.. Видели?
— Видел, — говорю.
— Что же это такое?.. Ужас! Я ничего подобного не видал никогда. И представьте — я ему говорю: «Я не понимаю, что за живопись и живопись ли это». А он мне: «Как, говорит, я рад… Если бы вы понимали и вам бы нравилось, мне было бы очень тяжело…» Подумайте, что же это такое?.. В это время ко мне приехал городской голова Рукавишников. Вошел в мастерскую, тоже увидал эти картины и говорит мне: «Что это такое у вас?.. Что за странные картины, жуть берет… Я, говорит, знаете ли, даже признаться — забыл, зачем я к вам приехал…» Подумайте!.. Я ему говорю: «Это так — проба красок, еще не кончено…»
Я не мог удержаться и рассмеялся. У Саввы Ивановича глаза тоже смеялись.
— Что же, Костенька, вы смеетесь? Странный, странный человек. Знаю: он очень образован, кончил два факультета в Петербурге с золотыми медалями, а вот к слову, — не говорите только, — он спросил у меня пятьсот рублей, на расходы…
— Ну, и что же? — сказал я и опять рассмеялся. — Деньги он отдаст. Врубель человек благородный и большой художник. И вы, Савва Иванович, будете скоро так же говорить.
Савва Иванович серьезно посмотрел мне в глаза и сказал:
— Вот что. Вы поезжайте, найдите Врубеля и тащите его в театр, мы поедем после ужинать. Надо достать Антона. Поедут певцы — итальянцы Бевиньяни[181], Падилла, Дюран[182], Салина. А Врубель говорит по-итальянски, как итальянец…
В ресторане «Эрмитаж» Мамонтов предложил Врубелю пригласить и его знакомых из цирка. Врубель задумался, сказав, что они могут не поехать.
— Я попрошу Децорни поехать со мной. Кстати, его фамилия такая же, как и моих друзей.
Оказалось — правда, что приятели Врубеля были дальние родственники певца. Вскоре открылась дверь и вошли наездница цирка, ее муж, Врубель и Децорни. Наездница была обычно одета, очень пестро. Сев за стол, итальянцы весело разговорились. Мамонтов сказал мне:
— До чего у Врубеля верно взяты глаза этой женщины и ее особенный цвет!
— Ну, вот, — сказал я, — видите.
Врубель распоряжался, заказывал ужин, убеждал Мамонтова, что знает, какое взять вино для итальянцев, и пошел с метрдотелем на кухню заказывать макароны — обязательно такие, какие приготовляют в Риме…
Дорóгой, когда мы ехали с Врубелем ко мне на Долгоруковскую улицу, после ужина с итальянцами, Врубель сказал мне:
— Она, эта наездница, из бедной семьи, но она хорошего рода. Ты не думай, что я питаю к ней какие-нибудь чувства, как к женщине. Нет…
— Это я понимаю…
— Понимаешь? Да. Это мало кто поймет…
Почему-то Врубель мне был чрезвычайно приятен, и я поклонялся его таланту. Когда он писал на холсте или на бумаге, мне казалось, что это какой-то жонглер показывает фокусы. Держа как бы боком в руке кисть, он своей железной рукой в разных местах жестко наносил линии. Эти оборванные линии, соединяясь постепенно одна с другой, давали четкий образ его создания. Чрезвычайно сложные формы: часть шлема, а внизу латы ног, сбоку у глаз — орнамент невиданной изящной формы, канделябры — и вот я уже вижу Дон-Жуана и Каменного гостя. Как выразительны — рука, держащая канделябр, и каменная тяжесть страшного гостя!..
— Как же это ты, словно по памяти пишешь? — спросил я Врубеля.
— Да. Я вижу это перед собой и рисую как бы с натуры, — ответил мне Врубель. — Надо видеть по-своему и надо уметь это нарисовать. Не срисовать, а нарисовать, создать форму… Это трудно…
* * *Вскоре художники в Москве увидели произведения Врубеля, и все рассердились. Врубель много работал: он исполнил для издания Кушнерева иллюстрации к Лермонтову, к «Демону».
Вот они-то и рассердили всех[183].
Почему эти прекрасные произведения, эти иллюстрации, не понравились — неизвестно. Но Савва Иванович уже обожал дарование Врубеля и с глубоким интересом следил за его работой, когда тот в его мастерской писал «Демона». Врубель постоянно менял всю композицию, фантазии его не было конца. Орнаменты особой формы: сегодня крылья кондора, а уж к вечеру стилизованные цветы невиданных форм и цветов. Вдруг потом все переписывалось в других формах и в другой композиции <…>
Однажды летом в Абрамцеве, в имении Саввы Ивановича, где гостили И. В. Репин и Поленов, вечером, за чайным столом, Репин зарисовал в альбом карандашом жену Саввы Ивановича, Елизавету Григорьевну[184].
Врубель, посмотрев на рисунок, неожиданно сказал Репину:
— А вы, Илья Ефимович, рисовать не умеете.
— Да? Что ж, все может быть… — отвечал Репин.
Савва Иванович позвал меня и Серова на террасу и обиженно сказал:
— Это же черт знает что такое! Уймите же вы его хоть немного!
Я, смеясь, сказал:
— Это невозможно.
— Неверно, — заметил Серов, — Репин умеет рисовать.
Он тоже обиделся за Репина.
* * *Во время работ по подготовке Нижегородской выставки министр Витте просил Савву Ивановича Мамонтова украсить выставку и показывал ему проект павильона искусств, живописи. Савва Иванович посоветовал Витте сделать два больших панно над входами в павильоны, и эскизы поручили исполнить Врубелю.
Когда эскизы «Микула Селянинович» и «Принцесса Грёза» были сделаны Врубелем, то Витте показал их государю. Государь долго смотрел, похвалил и одобрил эскизы Врубеля.
Огромные панно в 20 метров длиной Врубель написал сам. Но петербургская Академия художеств взволновалась, и когда панно появились на фасаде павильона, то приехала от Академии комиссия — Владимир Маковский, Беклемишев, Киселев[185] и еще передвижники во главе с вице-президентом Академии, графом Иваном Ивановичем Толстым[186], и постановили: «Панно снять как нехудожественные». Вышел скандал. Постановление против высочайшего одобрения.
