Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

— Вот стул!

И Морис Гомбинер пододвинул ей стул.

— Вы приехали из Европы? — спросила Анна.

— Нет, из Палестины. Но прежде я жил в Европе. Однако Европа уже больше не Европа. Мир стал лесом с дикими зверями…

— Он был в концлагерях, — пояснил Грейн.

— Я все видел. Как сказано в Писании: «Я муж, видевший бедствие…»[97] — Морис Гомбинер привел цитату на иврите и тут же перевел ее для Анны на идиш. — Да, ладно, что об этом говорить? Сегодня у меня радость, большая радость. Я и ваш муж были ближайшими друзьями. Мы даже какое-то время жили вместе. У нас была квартира в Вене, и мы отдали ему одну комнату. В лагерях я всегда думал о нем: где там Герц Грейн? Как у него дела в Америке? О чем он думает? Вдруг смотрю, а он сидит за столиком. На самом деле весь мир — маленькое местечко. Я не знал, что у него такая красивая жена, прямо как с картинки, — изменил тон Морис Гомбинер. — В Америке не увидишь таких лиц… Тут все какое-то простоватое…

И Морис Гомбинер униженно заулыбался, показывая свои черноватые зубы. Казалось, Анна какое-то время размышляла.

— Спасибо вам, спасибо. К сожалению, вы встретили нас в несколько странной ситуации. Но если вы друг Грейна, то, значит, вы и мой друг.

— Конечно, мадам, конечно. Моя жена должна вот-вот появиться. Она пошла заплатить за стоянку. Мы живем в Детройте. У моей жены здесь дом. Ваш муж сказал, что вы съехали из гостиницы, потому что вам там не понравилось. Может быть, вы поселитесь у нас? У нас хороший дом, в тихом районе с пальмами в саду и со всем необходимым. Но какой толк от дома, если не с кем словом перекинуться? В Талмуде сказано: «О хаврута, о митута»,[98] это означает «либо общество, либо смерть».

— Ну, не так все плохо.

— Надо, чтобы был друг. Если не с кем поговорить, то какая может быть радость? Там, где я живу, все говорят по-английски, а я не понимаю по-английски. Именно из-за этого я прихожу в этот кафетерий. Я каждый раз здесь кого-нибудь встречаю. У моей жены есть машина, и она ее сама водит, хе-хе… Если бы кто-нибудь сказал мне еще тогда, что я буду жить в Америке и разъезжать на авто, как барин, я бы его высмеял. Это точно, как у Гейне. Вот еврей нищий, а вот он уже принц. Еврей был таким с самого начала. То он месит глину у фараона, то он стоит у подножия горы Синайской, и так во всех поколениях. А вот и моя жена!

Морис Гомбинер вскочил со стула. Через мгновение Грейн тоже встал. Морис Гомбинер устремился навстречу жене — заулыбался, замахал руками, показывая на Грейна и Анну. Миссис Гомбинер была толстой женщиной с огромным бюстом, рябым лицом, узким лбом, плоским носом и невероятно широкими щеками, свисавшими как куски теста. Шеи не было вовсе. Казалось, что ее голова сидит прямо на плечах. Растрепанные, жесткие, как проволока, волосы стояли торчком, словно у чернокожей. И была в них чернота свежей черной краски. Она носила багрово-красные брюки и пестрые сандалии, в которых были видны кривоватые пальцы с красными ногтями. При ней была коробка и объемистая сумка, похожая на кубышку с медным замком. Под парой злых глаз висели мешки. Грейна и Анну она окинула мрачным взглядом. Какое-то время казалось, что у нее нет желания подходить к столику, на который указывал Морис Гомбинер. Она как будто препиралась с ним и злилась. Отрицательно качала головой. Впрочем, поколебавшись, она принялась неровной походкой приближаться. Морис Гомбинер, как настоящий кавалер, забрал у нее коробку.

— Флоренс, это мой лучший друг, Грейн. А это мадам Грейн…

Говоря это, Морис Гомбинер бросал умоляющие и смущенные взгляды на жену, на Грейна и на Анну. Он виновато улыбался, и влажные его глаза будто оправдывались: «Что я могу поделать? Такова ситуация…» Миссис Гомбинер смотрела на Анну оценивающе и воинственно.

— Как поживаете?..

— Садись, Флоренс, садись. Я принесу еще один стул! — заговорил, весь трепеща, Морис Гомбинер. Он вертел растрепанной головой во все стороны. Наверное, искал стул. Или стол побольше. Движения его были быстрыми и неожиданными, как у белки. Он побежал и схватил было стул, но кто-то другой его опередил. Миссис Гомбинер тут же принялась кричать на него, мешая английские слова с еврейскими:

— What are you running for?[99] Что ты прыгаешь, like crazy?[100] Тут нельзя поставить стул. Ты людям загородишь проход. Это кафетерий, а не хасидская молельня. Ты, как был, так и остался зеленым![101]

Она положила свою сумку на стол, едва не перевернув при этом стакан с апельсиновым соком — Анна успела отпить из него всего один глоток.

— Извините. Он бегает. Чего он бегает? Вы знакомы еще по Европе, да?

— Да, мы знакомы по Вене.

— А вы тоже попали сюда из camp?[102]

— Нет, я здесь скоро двадцать лет.

— О, я это сразу заметила… Well. But давайте найдем table побольше и присядем. Я выходила заплатить за стоянку и опять увидела в лифте нечто редкостное. Этот продавец обуви. Каждый день, когда я выхожу куда-нибудь и возвращаюсь назад, я вижу, что он уже подцепил кого-нибудь из зеленых. Вот, может быть, здесь мы сможем присесть. Вы уже ели lunch? Я на диете, и мне обязательно надо есть в кафетерии. Когда я хожу в еврейские рестораны и они начинают потчевать меня лапшой и фаршированной кишкой, я начинаю толстеть. Я должна есть легкий lunch, безо всяких излишеств. Но все tables заняты.

— Может быть, сегодня мы сделаем исключение и сходим к Фридману? — заискивающе спросил Морис Гомбинер.

— Никаких exceptions[103] Я прибавляю в весе, а не ты. Он может съесть быка вместе с копытами, а на следующий день, когда я его взвешиваю, выясняется, что он похудел на фунт. А у меня вся еда идет сюда, в hips.[104] Well, сейчас будет table. Они нажрутся и уйдут. Кто, вы думаете, сюда приходит? Богачи из отелей, которые платят по пятьдесят долларов в день за room.[105] Они все сидят на диете, but становятся всё толще и толще. Что это вы носите пиджак и tie[106] в такую жарищу? — обратилась миссис Гомбинер к Грейну. — Если вы уже двадцать лет в Америке, то что вы расхаживаете в такой одежде?

Она стояла, отвернувшись от Анны. Ее спина была вся покрыта веснушками и отслоившейся, сгоревшей на солнце кожей. Необычно толстые предплечья имели складку посередине, словно у предплечий были свои предплечья… На одном пальце она носила обручальное кольцо и перстень с бриллиантом. Красный лак на ногтях наполовину облез.

— О, я привык постоянно носить городской костюм, — сказал Грейн.

— What do you mean,[107] говоря, что привыкли? Он не хотел одеваться по-человечески, — сказала миссис Гомбинер, указывая на мужа, — but я с него стащила пиджак и pants[108] и одела его, как человека. Если уж приезжаешь в Майами-Бич, то зачем ходить и потеть? Тут все так дорого. Они буквально вынимают из гостей все потроха, эти владельцы отелей. У меня есть собственный дом, но taxes[109] съедают всё. Здесь все для миллионеров. Здесь эксплуатируют рабочих еще хуже, чем в Нью-Йорке и в Детройте, хотя Форд, болячка на него, тоже может эксплуатировать так, что рабочий остается голым и босым. У меня работает один черный, так ему не позволяют здесь ночевать. Он вынужден каждый день уезжать в Майами и платить за съем квартиры. Because[110] черному нельзя оставаться на ночь в Майами-Бич. Из-за него у них океан почернеет. А вот и table!