Очарованье сатаны - Григорий Канович

– Кто? – спросил Иаков, стараясь скрыть от матери немужское подрагивание губ, хотя и не сомневался, кого мать через мгновенье назовет.

– Элишева! – выпалила Данута-Гадасса. – Ты можешь уйти только с ней.

Только с ней.

– Но я с ней, мама, уже попрощался, – растрогавшись, сказал Иаков. -

Навсегда.

– Попрощался! – передразнила она его. – С любовью, как и с сердцем в груди, можно, дурачок, проститься только одним способом – умерев.

Ведь ты ее любишь? Ну чего ты в свои сорок с лишним лет вдруг зарделся, как девица? Ведь ты любишь ее?

Ответить он не успел. За окнами избы неожиданно затарахтела телега, и в голове у наученного горьким опытом Иакова вдруг мелькнуло, что на кладбище за надгробными камнями снова нагрянули мародеры. Не теряя ни минуты, он бросился за своей чешской винтовкой, которая, как метла, торчала в сенях. Вслед за ним с криками “Стреляй первый, иначе они тебя убьют! Первый стреляй!” во двор выбежала босоногая, непричесанная Данута-Гадасса. Когда телега вплотную приблизилась к выкрошенной кирпичной ограде кладбища, она разглядела лохматую гриву лошади и возницу, который лениво пощелкивал в воздухе кнутом, как будто возвещал о своем приезде.

– Ломсаргис, – тихо сказал Иаков и передал винтовку матери.

– Мне-то она зачем? – вскинула та брови. – Ты решил, что в таком виде я ему больше понравлюсь?

– А ты отнеси ее, пожалуйста, в избу и заодно переоденься. Что-то, видно, нехорошее случилось, раз Ломсаргис по дороге на базар свернул к нам кладбище. Не с Элишевой ли?

– Ну ты сразу – с Элишевой, с Элишевой, – сказала Данута-Гадасса, прижав винтовку к боку. – Что с ней может случиться? Счастливица!

Живет себе на хуторе, как у Христа за пазухой. Ни немцев, ни русских, ни этих, с белыми повязками. Коровы, свиньи, куры… Рай, настоящий рай. А может, он за тобой приехал?

– За мной?

– Может, станет тебя в батраки звать. Ведь скоро страда. Что если я наберусь храбрости и замолвлю за тебя словечко? Когда-то мужчины ни в чем мне не отказывали. Я им, наглецам, отказывала, а они – никогда!

– Не смей. Только унизишься и ничего не добьешься.

– Это же не милостыню просить. Просить работы никогда не стыдно.

– Нет! И еще раз нет.

Данута-Гадасса покосилась на застывшую у ограды телегу, на

Ломсаргиса, поправляющего сбрую и, приглаживая на ходу растрепанные волосы, вооруженная и разочарованная засеменила в избу.

Намотав на грядки вожжи, Чеславас цепким взглядом первопроходца окинул раскиданные на пригорках и в низине неброские надгробья с причудливыми письменами и выцветшими шестиконечными звездами и медленно направился к нахохлившейся, как наседка, избе.

– На еврейском кладбище я первый раз, – сказал Ломсаргис и протянул

Иакову тяжелую, как лемех, руку. – А ведь на нем столько моих покупателей лежит. Тут, между прочим, покоится жена мастера Гедалье, мать Элишевы. Прошу прощения, имя выскочило у меня из головы.

– Пнина, – подсказал Иаков и пожал протянутую руку.

– Пнина, Пнина, – энергично подхватил Ломсаргис, подчеркивая свою близость к дому Банквечеров. – Она всегда у меня покупала молодую картошку, капусту, мед, ягоды на варенье. Очень любила торговаться, сражалась за каждый цент. До войны главный доход мне всегда приносили евреи.

– Может быть, – равнодушно сказал могильщик, не переставая думать об

Элишеве.

– Хорошее было время. Приедешь, бывало, на базар с полной телегой, а возвращаешься на хутор порожняком, – пробубнил Ломсаргис.

Его деловитость и спокойствие показались Иакову какими-то неестественными и нарочитыми.

– С Элишевой ты давно встречался? – спросил Чеславас, враз забыв про покойных покупателей картошки, капусты, меда и клубники на варенье.

– Давно. Последний раз – у вас, в Юодгиряе.

– С тех пор она сюда не заглядывала?

– Больше я ее не видел.

Ему не терпелось спросить у Ломсаргиса, почему тот ищет Элишеву именно тут, на кладбище. Неужели она ушла с хутора, не предупредив своего благодетеля? Но Иаков решил не спрашивать, боясь услышать в ответ что-то недоброе.

– Странно, – только и вымолвил Ломсаргис.

Во дворе появилась запыхавшаяся Данута-Гадасса в своей любимой шляпе с перьями, в длинной, перепоясанной облезлым ремешком юбке, в ботинках.

– Мама, понас Ломсаргис спрашивает: в мое отсутствие Элишева

Банквечер сюда не заглядывала?

– Нет. Никто сюда ни в твое отсутствие, ни в мое присутствие не заглядывал. – О мародерах она умолчала. – Сами подумайте, господин хороший, кто сейчас сюда заглянет? Жили мы тут, жили и дожили до того, что нас стороной обходят и жизнь, и смерть.

– А я почему-то был уверен, что Элишева у вас, – промолвил Ломсаргис и снова оглянулся вокруг, словно не верил, что они говорят ему правду.

– С ней что-то случилось? – наконец выдавил Иаков, не глядя ему в глаза.

– Не знаю. Я знаю столько же, сколько и вы, но надеюсь, что скоро она снова будет с нами. По-моему, мы на хуторе ее не обижали.

Относились как к родной дочери.

Он замолк, как бы ожидая от них подтверждения своей правоты и поддержки.

Но угрюмый Иаков и принаряженная для успешных переговоров

Данута-Гадасса, казалось, растеряли все свои слова.

– Однажды она уже пыталась бежать с хутора в Мишкине, к родителям.

Тогда мы снарядили погоню, и Эленуте удалось вернуть. Я не стал объяснять ей, что ее близких там, к сожалению, уже нет и никогда не будет, подсадил в седло и прискакал с ней назад, в Юодгиряй.

Рассказ давался ему с трудом. После каждого предложения он делал коротенькую передышку, шмыгал крупным, мясистым носом, оглядывался на телегу, на дремавшую лошадь и скомканным носовым платком вытирал со лба пот.

– На этот раз Элишева перехитрила нас – меня и Рекса. Иаков с ним знаком.

– Знаком, – сказал Иаков. – Свирепый пес.

– Свирепый-то свирепый, но проспал, негодяй… Я утром проснулся, вышел по обыкновению прогуляться по двору, а в хлеву – ор, коровы не доены, мычат, как будто их режут, на цепи обманутый пес мечется. Ищу

Элишеву там, ищу сям, зову по имени. Никакого отклика. – Чеславас спрятал платок, порылся в глубоком, как нора, кармане, извлек оттуда старый сатиновый кисет, скрутил козью ножку и закурил. – Весь день до самых сумерек мы с Рексом рыскали по зарослям и просекам Черной пущи, и все напрасно. Просто ума не приложу, куда одна среди ночи она могла уйти.

– Домой, – вдруг произнесла притихшая Данута-Гадасса и надвинула на глаза свою шляпу с перьями, чтобы скрыть невольно навернувшиеся слезы.

– Домой?! – задохнулся Ломсаргис. – Вы предполагаете, что без документов, невзирая ни на что, Эленуте решила отправиться домой?

– Да. И это понятно – можно спастись от немцев, но от себя спастись нельзя.

– Что понятно? – понизив до шепота голос, спросил ошеломленный Чеславас.

– Когда человека гонит тоска или вина перед теми, кому он обязан жизнью и кого он любит, ему нипочем никакие опасности и ни в каких документах он не нуждается.

– Но тех, кого Элишева любила, там, в том доме на Рыбацкой улице, как вам, известно, уже нет. Там сейчас обосновался новый человек.

Полицейский – бывший подмастерье господина Банквечера.

– Ну и что с того, что обосновался? Разве иногда на родной порог не приходят как на разоренную могилу? Чтобы поклониться руинам, постоять молча, нареветься.

– Это, увы, так, – согласился Чеславас, пораженный ее убежденностью. – Я еду на базар, но первым делом заскочу на

Рыбацкую. Дай Бог, чтобы все наши дурные предчувствия не оправдались и чтобы я ее там нашел.

– Мы все просим Бога, но вся беда в том, что Божий престол доверху завален непронумерованными просьбами. Кто знает, когда очередь до нашего прошения дойдет.

– Я мог бы, конечно, обратиться в полицию, там у меня знакомые, но… – Он вдруг закашлялся и, обжигая пальцы, быстро потушил козью ножку. – Но, сами понимаете, когда эти господа ее найдут, живой она уже никуда не вернется. Если вы что-то узнаете первыми, дайте, пожалуйста, знать. В долгу не останусь.

– Главное – найти ее, – промолвила Данута-Гадасса. – А там уж как-нибудь сочтемся. И, ради Бога, извините за такое гостеприимство.

Кроме чая без рафинада и печали, ничем попотчевать не можем.

– Не извиняйтесь. Я тут сам вам кое-что привез. Ведь мы за сенокос до сих пор с вашим сыном не рассчитались. Только по рюмочке клюкнули. – Его заросшее щетиной лицо просквозила мимолетная улыбка. – Подгоню к избе телегу, и выбирайте из всего, что я везу на продажу, самое нужное. Несите корзину!

Данута-Гадасса от неожиданности застыла посреди двора, словно ее ноги приросли к утоптанному чужими горестями и политому слезами щебню.

– Я мигом! – сломавшись, отрапортовала она и бросилась к избе, оставив в заложниках оторопевшего Иакова.

– Можете и мешочек для ржаной муки прихватить. Хлеб испечете! – крикнул Чеславас и двинулся к кладбищенской ограде.