Записки Анания Жмуркина - Сергей Малашкин

Я вынул из-за рыжего голенища записную книжку и нацарапал: «Город Одесса, улица Ришелье, дом 27. Сарре Абрамовне Соловейчик». Потом в свою очередь попросил Соломона записать и мой адрес.

— Я — обо вше! — словно в забывчивости говорил Евстигней, садясь на корточки. — Обо вше! Поняли?!

Я и Соломон пододвинулись к Евстигнею и стали слушать, но Евстигней ничего больше не сказал; он ткнул пальцем на солому, по которой лениво ползали вши. При виде вшей мы вздрогнули, попятились назад, словно мы их в первый раз открыли, а до этого ни одного разу не встречали в своей жизни.

Евстигней, не отнимая пальца от соломы, захохотал:

— Испугались? А я давно за ними наблюдаю. Ей-богу, давно! Весьма умные животные и смерть человека чувствуют.

Я с ужасом взглянул на Евстигнея, и этот ужас меня приковал к земле: Евстигней потерял все винтики, решил я, и мне стало его мучительно жаль, а он, не отнимая пальца от соломы, хрипел:

— Я, Жмуркин, за ними давно наблюдаю. Ты смотри, как они спокойны, не торопясь прогуливаются. Ты что? Ты что-о? — заорал он громче. — Ты что-о так на меня уставился, а?!

Я и Соломон испуганно отодвинулись от него. Я и Соломон в одно и то же время спросили:

— Ты нездоров?

— Я? Нездоров? Это как так нездоров? — обвисая задом на солому и вытягивая ноги во всю длину, спросил он и часто заморгал рыжими веками. — Кто это вам сказал, что я нездоров?

Тяжелый снаряд упал позади нашего блиндажа, рванулся так, что вздрогнула почва, и нас, осыпая землею и пылью, отбросило в один угол блиндажа; мы, припав к земле, лежали как неживые, боясь поднять голову и пошевельнуться. Потом стали падать один за другим снаряды по участку нашей роты. Треск блиндажей отдавался треском в моем теле, в голове, словно кто-то забрался внутрь меня, под череп и выворачивал косточки из мяса, мял их на какой-то чудовищной мялке, мял более жестоко, чем бабы мнут коноплю в зимние морозы. Огромными глыбами беспрерывно летала земля, шумно, со свистом и шипением ударялась о стены блиндажа. Я боялся открыть глаза, взглянуть, что делается позади нас, за нашим блиндажом. В таком положении я лежал довольно долго; в это время меня всего трясло, как в лихорадке; по всему моему телу побежали холодные капли пота, и меня потянуло ко сну…

Сколько я проспал, хорошо не помню, а только, когда открыл глаза, увидел: передо мной стоял Евстигней и улыбался.

— Выспался?

Я ему ничего не ответил, я почему-то стал осматривать себя, солому, на которой я лежал. Долго я так осматривал себя, солому, потом остановился на правой ладони.

— Вошь, — прохрипел Евстигней и стал осматривать почему-то тыловые стороны своих ладоней.

Нагнулся и посмотрел Соломон.

— Все, все шевелится, — в ужасе проговорил я, — и солома и стены.

— Я давно за ними наблюдаю, — отозвался с дикой серьезностью Евстигней. — Они не ползают иначе, как только сидя друг на дружке.

— Ожирели, — дрогнул заячьей губой Соломон и опустил женские ресницы. — Ты думаешь, что выползли на вид к покойникам?

Евстигней опять дико засмеялся, но ничего не сказал, так как в окопах поднялась большая тревога: взводный и отделенные командиры бегали по блиндажам:

— Становись! Ружье!

Евстигней и Соломон кинулись к бойцам; я задержался.

Опять вспомнил поле, свою юность и жаворонка, но сейчас же оборвал воспоминания, так как почувствовал на своем плече твердую руку. Я обернулся: передо мной стоял Лаврентий Кобызев.

— Откуда, земляк? — спросил я обрадованно.

— Из Белибейского полка… Здравствуйте, Ананий Андреевич.

— Здравствуйте! — И мы обнялись и поцеловались.

— С трудом добрался до вас, Ананий Андреевич. Нам надо поговорить о серьезном деле.

— Что ж, — вглядываясь пристально в лицо Лаврентия, понимающе подхватил я, — поговорим.

Немцы в одиннадцать часов дня пошли в атаку, и она длилась более двадцати минут. Понеся за это время крупные потери, враг откатился к своим проволочным заграждениям и там, под ружейным и пулеметным огнем нашего батальона, сполз в свои окопы и блиндажи.

На холмистом, изрытом снарядами пространстве, между нашими окопами и противника, кучками и поодиночке в серо-зеленых мундирах, под цвет обожженной травы, лежали неподвижными бугорками и холмиками убитые немецкие солдаты, валялись винтовки, каски и вещевые ранцы. Лезвия штыков, отражая лучи солнца, сверкали раскаленными стеклами. Кое-где горела трава, зажженная нашими снарядами, и от нее прямо поднимался синевато-грязными струйками дым и таял в неподвижной тишине под свинцовым небом, в котором туманно, как бы сквозь сетку сероватой кисеи, без лучей краснело пятно солнца — краснело так, что на него было боязно взглянуть: оно было злым и как бы чужим земле и всем нам, сидевшим глубоко в окопах и блиндажах. Лаврентий Кобызев принимал участие в отражении атаки противника. Когда атаку врага отбили и он скрылся в своих окопах, за своими разорванными проволочными заграждениями, Лаврентий вытер рукавам шинели пот с похудевшего запыленного лица, вынул свою винтовку из бойницы, обернулся с трогательно-дружеской улыбкой ко мне.

— Ананий Андреевич, так вы придете?

— Обязательно, — твердо ответил я. — Ваш полк — на левом фланге. Васильев и вы — в третьей роте.

— Точно, Ананий Андреевич. Если не сразу найдете Васильева, то обратитесь к нашему полуротному прапорщику Кремневу, сообщите ему: «Нынче, ваше благородие, луна не показывалась». Он возразит вам: «Зато, братец, она вчера была ярка и кругла». И он проведет вас, Ананий Андреевич, к себе в землянку. Запомните этот пароль.

— Запомнил, земляк.

Лаврентий растерянно улыбнулся и дружески, не без лукавства проговорил:

— Вас, Ананий Андреевич, Серафима Черемина обожает. Благодарит за подарок — швейную машину. Она сознательная девушка. Вот она-то помогла открыть глаза деревенскому парню. Она сейчас в Питере. Знаете, Ананий Андреевич, об этом?

— Нет. В Питере? Я так и думал, что девушка вырвется из семьи, чтобы не задохнуться в ней, как ее сестра Роза Васильевна. Серафима Васильевна, — снижая голос до шепота, пояснил я, — не состояла в моем кружке, но книжки я давал ей читать. Читала она почти всегда «Правду», которую я выписывал. И, как замечал я, любила эту газету. Вот и все! Да ведь Серафима была тогда еще подростком. И она в Питере так легко подыскала работу?

— Сразу. Ее устроила Серафима, служившая года два-три тому назад, до войны, подавальщицей в трактире Вавилова, черная девушка, как цыганка. Вы ее, как писала мне Черемина, знаете. Вот она-то и приняла дружеское участие в ней — устроила на текстильную фабрику.

Я внимательно выслушал земляка и задумался, стараясь угадать, кто направил его ко мне. «Кто-нибудь из партийцев в его полку знает меня, вот и дал сведения Васильеву, которого я не видел ни разу в лицо, а он, Васильев, послал Кобызева». Предугадывая мои мысли, Лаврентий Тимофеевич сказал:

— Ананий Андреевич, я не могу сообщить вам того человека, который знает, что вы находитесь в Новогинском полку. Не могу не потому, что не хочу, а только, поверьте, потому, что ничего не знаю об этом человеке. — Он немножко помолчал и, поглядывая на солдат, находившихся в одном со мной блиндаже, стал прощаться. — Благодаря атаке немцев я загостил у вас… Живы ли мои друзья? Ведь они могли и не отбить, как вот вы, их атаку? Ведь противник вел наступление и на наш батальон. — Он вздохнул, крепко и порывисто стиснул мою руку, чмокнул меня в лоб и, повернувшись широкой спиной, скрылся в извилистом и глубоком окопе.

— Кто это приходил к тебе, Ананий Андреевич? — открывая веки, спросил хрипло Евстигней.

— И ты не признал?

— Нет, все время сидел с закрытыми глазами… Да вот и теперича спать так и тянет.

— Лаврентий Кобызев, брат твоего свояка.

Евстигней вытаращил глаза.

— Не может быть! Лаврушка?

— Лаврентий Тимофеевич.

— Что же ты, Ананий Андреевич, не толкнул прикладом меня! — взревел с досадой Евстигней и вылетел из блиндажа в окоп, но сейчас же разочарованно вернулся, сел на свое место и, что-то бормоча, опустил голову на грудь.

Я подошел к нему и, привалившись боком к стене блиндажа, стал смотреть по стволу винтовки в сторону окопов противника.

Там стояла мертвая тишина. Только за ними, по второй и третьей линии их окопов, била наша артиллерия, и там стояло мутное, желтое и длинное облако пыли, дыма и мельканье языков пламени.

«Что это у меня в кармане?» — ощутив тугой сверток, подумал я. Ведь я ничего в этот карман не клал. Отстраняясь от стены, осторожно вынул его и развернул холстинную тряпочку: в ней лежала пачка листовок на папиросной бумаге и записка:

«Родной товарищ, распределите присланное так, чтобы его хватило на все роты полка. Проделайте осторожно эту работу, но не сами лично, а поручите своим верным людям. Привет друга».