Записки Анания Жмуркина - Сергей Малашкин

Соломон все так же тупо смотрел по сторонам и ничего не отвечал. Тогда поднялся Евстигней и подполз к Соломону.

— Ты что? Ранен?

Соломон что-то промычал и заплакал. Евстигней прикоснулся к плечу Соломона, потом глухо сказал:

— Это кусок мяса, — и добавил: — Это мясо не твое, Соломон, — и Евстигней, снимая с его плеча кусок мяса, жутко засмеялся.

За ним улыбнулся Соломон, потом стал смеяться и я. И так мы долго, прижавшись друг к другу, смеялись, пока не подошел взводный и не приказал замолчать, а когда мы замолчали, он велел нам выбраться из этого блиндажа и занять другой.

— Зачем? — спросил Евстигней. — Нам и тут хорошо.

Две недели показались мне за два года. Да и сейчас дни ползут тихо, скучно, как черепахи. Такая монотонность дней, недель раньше разряжалась атаками немцев и нашими контратаками. Сейчас опять тишина, тупое сидение под тяжелым бруствером в земле. Только изредка, словно попробует свой голос, на нашем участке полает пулемет и тут же умолкнет. Орудия тоже на нашем участке отдыхали; разве только по утрам они делали по два, по три залпа и умолкали до следующего утра, чтоб снова дать знать друг другу о себе, что они живы, здоровы и стоят на страже. В такие дни, чтобы как можно скорее скоротать их, я, Евстигней и Соломон выползали из своего блиндажа, забирались к соседям, слушали всевозможные небылицы о далекой деревенской жизни, которая, как нам казалось в окопах, никогда уже больше к нам не вернется, да и нам к ней не вернуться, не увидать ее своеобразной прелести. Иногда в такие дни соседи собирались к нам, рассказывали сказки, играли в карты, иногда устраивали веселые вечера под гармонь, которая жалобно выводила плясовую. На гармонь прибегал ротный, крыл нас матом, но мы его вежливо упрашивали, чтоб он разрешил нам поиграть.

— Ваш-бродь, — говорили мы, — ну как можно жить на краю смерти и не повеселиться?

Ротный вздыхал и тут же приваливался к земляной стене окопа, медленно садился по-турецки и, улыбаясь, доказывал, что немцы прямо сюда хватят «бертой», и просил играть как можно потише, чтоб не было слышно в окопах противника. Мы, видя снисходительность ротного, — ротный был у нас хороший человек, очень жалел своих солдат и, главное, всегда был со своими солдатами, всегда в бой шел впереди, — доказывали:

— Немцы любят нашу музыку и никогда нам не мешают, они даже под нашу гармошку выплясывают русскую.

— Любят, — возражал ротный, — а вот как хватят — будет только мокро, — и умолкал.

А в то время, когда ротный умолкал, Вавила (так звали одного солдата, небольшого роста, с небольшим пучком сивой бороды, по поводу которой он сам добродушно посмеивался: «Не борода у меня, козий спуск», — и сжимал небольшое розовое личико в комочек морщин, отчего лицо его было похоже на сильно перепеченное яблоко) разводил руками, тормошил гармонь, и она взволнованно высыпала жалобную плясовую, а он, Вавила, сворачивая, клал ее на правое плечо, широко открывал рот, смешно вскидывал бороденку и, подмигивая желтыми глазами, ловко ударял по клапанам и бурной жалобой начинал вытряхивать из себя плясовую веселость и вместе со звуками гармошки высыпать на сырую землю окопов и на наши головы:

За овином куст малины,Йа малинушку рвала;Не сама избаловалась:Мама волюшку дала.

Евстигней хриплым басом подхватывал, за ним и остальные:

Ни паси в лясу малину,Вся малина опаде;Ни паси в дяревне девак,Чужой парень увяде.

А когда песня подходила к концу, голоса дребезжали и начинали сочиться слезоточивостью; Соломон широко открывал глаза, замирал женскими ресницами, тряс оттопыренной губой:

Шила кохычку матроску,          рукава-то сузила.Распроклята супостатка всю          любовь сконфузила.

Вавила, вскидывая голову, потряхивал головой и, держа в левой руке гармонь, ходил мелкой иноходью, откалывая казачка, а когда он заканчивал, Евстигней неожиданно выкрикивал!

Ты, Анютка, сера утка,Не лятай с краю на край:Рызабьют твайи акошки,Рыскачайют твой сарай.

— Хороша наша русская музыка, — облизывая розовую заячью губу, вздыхал Соломон и опускал густые ресницы.

— Оцень, Соломон, хороша, — не выговаривая букву «ч», отвечал ему всегда плаксиво развеселый Вавила и садился рядом с Соломоном, и оба, обнявшись, начинали наслаждаться родной русской «музыкой».

Ня страдайте, девки, дюже,От страданья расте пуза…

Таких развеселых вечеров было не особенно много в нашей окопной жизни, даже можно сказать, очень мало, и мы все больше развлекались сказками, которые рассказывали по очереди. Сейчас сидим в нашем блиндаже и скучаем. Сказки уже всем надоели, так как каждую сказку рассказывали по нескольку раз, хотя каждый раз с новыми вариантами; песни тоже надоели, а главное — новых не было, несмотря на всю изобретательность Вавилы и Евстигнея. Я, Евстигней, Соломон и гости сидели молча, уныло смотрели в стены блиндажа, в ноздреватостях и трещинах которых, повернувшись к нам задом, дремали жирные мутно-красные клопы. Чтобы рассеять тоску, кто-то предложил сыграть в «три листика», и игра началась. Соломон раздвинул солому, смахнул рукавом соринки с прибитого земляного пола.

— Готово, — сказал он и сел по-турецки.

За ним последовал Игнат, маленький, но довольно толстый солдат, которому все время говорил Евстигней:

— А немало из твоего, Игнат, потроха немцы рубца наделают, а?

Игнат на это не отвечал, он только густо краснел, добродушно соглашался:

— А пожалуй, и верно. — Потом, разглаживая свое брюшко, оговаривался добродушно: — А леший ее знает, я не пойму, отчего оно так дуется!

За Игнатом Яков Жмытик, — Жмытиком его прозвали в окопах за страшную жадность и за пожимание плечами, когда кто-нибудь чего-либо просил у него. Я остался сидеть в стороне. В карты не любил играть, — удовольствия от этой игры никакого не получал, а играть так скучно и неприятно, да и шелеста карт не люблю, раздражает. Играли в «три листика», сердито, со страстью, так что даже добродушный Игнат стал выходить из своей «веселой» тарелки и сердиться. Блестящие, похожие на масло, от пальцев карты звонко, как щелчки по розовому носу, шлепали на очищенный от соломы земляной пол, похожий на сапожную кожу. Звенели медяки, изредка плескалось серебро, шелестели, как бабочки, бумажные рубли. Выигрывал нынче Яков Жмытик, — впрочем, он всегда выигрывал. От каждого выигрыша он с кряканьем вскидывал голову, слезливо загноившимися глазками посматривал на Евстигнея и на остальных. Евстигней от каждого проигрыша становился все больше и больше мрачным. А когда он становился мрачным, то его лицо принимало зловещий вид, так что большие рыжие усы свисали книзу и начинали дрожать и подергиваться.

В самый азарт игры вкатился в блиндаж Вавила.

— Это цорт знает, цто такое. Вецер, а обеда все нет, а?! Вот церти-то! — прокричал он и подсел к играющим; он быстро забегал глазами по картам игроков, желая в одно и то же время ко всем заглянуть в карты, высказать свое мнение относительно игры, а то и посоветовать из-за спины.

— Вавила, Вавила, — прохрипел Евстигней, — пошел от меня: ты несчастливый!

— Это я-то несцастливый? — обиделся Вавила и заморгал часто-часто глазами. — Ты, Евстигней, сцас выиграешь.

Евстигней энергично отстранил его рукой.

— А ты лучше сказку расскажи, да позанозистее, а мы послушаем.

— Вот это верно, — засмеялся Игнат и погладил брюшко. — Жарь!

Вавила, откатываясь от Евстигнея, обиженно проворчал:

— А ты не толкайся!

— Я и не толкаюсь, а только тебя честью прошу — отойди, — не глядя на него, бросил Евстигней и, помолчав немного, добавил: — А ты лучше расскажи.

Вавила ничего не сказал; он отошел в сторону, привалился на сдвинутую в кучу солому, стал закуривать. Наступила скучная, журчащая тишина; в тишине — шлепанье замасленных карт, как мышиный писк, звяканье монет.

Вавила метнул ко мне желтые глазки, весело сквозь слезоточивость, — он весь сочился слезами, словно его несколько лет, а возможно от самого рождения, квасили в огромном чане слез, — улыбнулся.

— Разве рассказать?

— Конечно, — подсаживаясь к нему, ответил я, — надо рассказать.

Вавила вздернул бороденку, подпер голову рукой, еще раз улыбнулся и начал скороговоркой:

— Расскажу я вам, земляцки, о добром царе, а вы слухайте.

— С большим удовольствием, — крякнул Евстигней. — Давно бы так, а то сидит, квасится и нам мешает.

— Он рад, — икнул визгливо Жмытик и, показывая глазами на Евстигнея, пожал плечами: — Ему повезло.

— Повезло! — передразнил Евстигней. — Карты не кобыла, к свету повезут. Ну, рассказывай, — обратился он к Вавиле.