Записки Анания Жмуркина - Сергей Малашкин

— Ну как там, трудно?

Солдат вскинул голову от цигарки и, не дрогнув ни одним мускулом лица, ответил нутряным голосом:

— Ох и тяжело, братцы! — И, подавая обратно кисет Евстигнею, жалобно пояснил: — Но приведи господь! Братец, — спохватился он внезапно, когда кисет перешел в руки Евстигней и он уже собирался его положить в карман, — дай, ради Христа, табачку!

— Братец, табачок береги! — визгливо выкрикнул Евстигнею, уходя от нас, а из-под вагона поправился: — Ох он и сладок там, на позиции-то! А ежели нет, то лучше умри — ни одна сволочь не даст!

— Вот тебе и на: ни одна сволочь не даст, — проговорил Евстигней.

Оказалось, что наш поезд простоит очень долго, пойдет только вечером, когда сядет солнце: днями поезда к Двинску очень редко когда идут, разве только в момент большой нужды, — все больше вечерами и по ночам. Причина этому — немецкие аэропланы, которые свободно летают над городом, над железной дорогой и сбрасывают бомбы. Наши маршевики было разлетелись в помещение вокзала, но их грубо повернули обратно, так как оба зала — первого и третьего класса — были набиты офицерами. Я и Евстигней тоже повернули обратно и пошли бродить около станции. Недалеко от станции росла картошка, и наши маршевики выглядывали из ее высокой и сочной ботвы. Один из сидевших в ботве, пряча голову в ботву, громким голосом говорил:

— Ничего, ребята, не будет, а полосуй ее, картошку-то, — она, говорят, начальника станции.

— Конечно, ничего не будет, — отвечал ему кто-то и тоже из ботвы. — Люди, можно сказать, кровь едут проливать, а он ишь, сукин сын, плантации разводит. Дери ее, ребята, как следует.

Евстигней тоже полез в борозду, но ввиду огромного роста, своей неуклюжести никак не мог устроиться и спрятаться в борозде, а потому ему с остервенением крикнули:

— Черт длинный, а ты пригнись, пригнись!

Евстигней длинно растянулся в борозде и стал выкапывать картошку. Я стоял и смотрел по сторонам, чтобы внезапно не нагрянули и не застали на месте преступления. Воровство сошло благополучно, и мы через каких-нибудь двадцать минут варили картофель в кустах недалеко от станции. Все это прошло бы ничего, ежели бы наши маршевики не стибрили трех гусей у того же начальника станции. Оказалось, что, когда наши «солдатики» охорашивались около гусей, жена начальника смотрела в окно и кричала, но так как она была на третьем этаже, то наши «солдатики», не расслышав ее голоса, схватили гусей в шинели — и айда, и пока она спустилась с лестницы — ни «солдатиков», ни гусей. Долго металась жена начальника станции, долго охала и только тогда опомнилась, когда сбегала на картошку и, всплеснув там руками, бросилась к начальству, а через несколько минут в сопровождении ротных командиров к нам в кусты.

— Всю картошку содрали, — выла она, — трех лучших гусей украли…

— Это мы сейчас узнаем, — успокаивал ее наш ротный и нервно помахивал хлыстиком. — Это мы сейчас, мадам, все разузнаем.

Маршевики тоже не дали маху: они за несколько десятков шагов заметили тревогу жены начальника станции и свое начальство и ждали прихода начальства и пострадавшей. Я было хотел, как и некоторые «солдатики», бежать в кусты и оттуда окружным путем к себе в теплушку, но Евстигней так на меня прикрикнул, что я даже присел и не двинулся с места.

— Вы что это, Ананий Андреевич, себя хотите выдать и нас?!

— Смирно! — крикнул ротный и обратился к жене начальника: — Говорите, мадам: кто?

Мадам всплеснула руками:

— Господи, разве я могу узнать, господин офицер, кто из них украл гусей и стащил картошку? Они все зеленые и все на одно лицо.

— Ну, это ты врешь, барыня, — крикнул неожиданно Евстигней, — не все! Ты, чай, видишь: есть с бородами, можно сказать, в папаши тебе годятся, а есть совсем мальчики.

В это время, когда говорил Евстигней, остальные солдаты тоже набрались духу и оскорбленно заговорили:

— А ты, барыня, обыщи, а потом и говори. Что мы, жулики, что ли, какие, а? Подумаешь, нужна нам твоя картошка и гуси! Что мы, этого добра-то не видали, что ли, а? Мы, чай, едем родину защищать, а не воровать твою картошку.

— Да вы же варите, — взвизгнула женщина, — а говорите — не воровали!

Маршевики были озадачены неопровержимым ее доводом, не знали, что надо, ответить, и стали переминаться с ноги на ногу, а глаза устремили в котелки, в которых действительно варилась картошка. «Пропали», — подумал я и попятился немного назад.

— Говорите: кто ходил воровать картошку? Живо! — крикнул свирепо наш ротный; остальные сурово смотрели на нас.

Евстигней неуклюже завозился.

— Мало ли, ваше бродь, картошки-то, в лавке, можно сказать, сколько хошь. — А потом обратился к барыне: — А ты обыщи котелки-то и, ежели узнаешь свою, тогда и обзывай ворами. Твоя, наверно, картошка-то молодая и только что из земли вырыта. — И он быстро схватил с огня свой котелок и поднес его к женщине. — Смотри! Ежели твоя-то…

Женщина и ротный нагнулись над котелком и стали рассматривать картошку.

— Ну что? — подавая все ближе к носу женщины котелок, спросил Евстигней. — Твоя?

Женщина, озадаченная, пятилась назад. Видя растерянность, неуверенность женщины, маршевики встряхнулись, почувствовали себя смелее и изредка стали подавать голоса:

— Известно, солдат вор!

— Солдат идет кровь проливать, а его вором!

— Эх-ма! Всё и во всем солдат виноват!

В это время, пока женщина не узнала свою картошку и растерянно пятилась назад, наш ротный с большим трудом сдерживал улыбку, а остальные, чтоб не расхохотаться, пошли в сторону. А когда женщина сконфуженно ушла от нас, ротный поднял кверху хлыст и погрозил:

— Я вас, сукины дети, проучу, если вы еще раз опозорите честь солдата! — и, еле сдерживая смех, пошел в сторону.

В поезде тоже не нашли ни одной картошинки, а также ни одного гусиного пера. После обыска долго ротные удивлялись, как это мы могли так ловко украсть гусей, содрать почти весь огород и не оставить ни одного пера.

Вечером, на закате солнца, наш поезд тронулся дальше.

Тяжелое дыхание войны становилось ближе.

В Двинск приехали поздно вечером. Большая узловая станция была загромождена поездами. Фонари не горели, была жуткая тьма. Только изредка рдели темно-фиолетовым огнем семафоры. Несмотря на большое движение поездов, на огромное скопление войска, была какая-то особая, придушенная, потрясающая тишина и придавленность. Паровозы, делая маневры, еле слышно перекликались, предупреждая друг друга: «Тише. Как можно потише». Солдаты выгружались из товарных вагонов, осторожно, бесшумно, давая ногу, в полном боевом снаряжении, но только без винтовок, уходили во мглу, в какую-то бездонную пропасть, которая тут же, как только скрывался последний ряд бессловесных солдат, закрывала свою беззубую пасть и ожидала новых. Я чувствовал, как все больше и больше давила тишина, наваливалась на грудь, спирала дыхание, заливала сердце жутью, от которой по телу пробегали мурашки.

— Вот она где, война-то, — проходя мимо нашего вагона, сказал шепотом какой-то солдат.

— Ну, брат, это еще не война, цветочки, а ягодки впереди, — ответил ему другой.

Солдаты прошли и скрылись в густой мгле. Евстигней выпрыгнул из вагона, подошел ко мне, хриповатым голосом проговорил, переходя на «ты»:

— Вылазь, пройдемся около вагона, ужасно надоело лежать.

— Не приказано, — ответил я и свесил ноги из двери вагона, посмотрел на улицу, во мглу, в которой смутно двигались солдаты, — влетит.

— Не все ли равно, — засмеялся Евстигней. — Мы ведь не на радость к теще едем — под пули и своими костями тело родины унаваживать. Ты, наверно, хорошо помнишь, как наш барин поливал кровью сад, когда резал больных и старых лошадей, а также и рогатый скот?

— Нет, что-то не помню, Евстигней, — ответил я и задумался. — А что он делал?

Евстигней объяснил, что барин раньше, чем убить какую-либо скотину, приказывал вывести ее в сад, поставить под яблоню и под ней приказывал убивать, а когда животину убивали, то кровь вся уходила в землю, давала особенный жир земле и она богато рожала.

— Так вот и мы с тобой идем унаваживать землю родины, чтоб она была жирнее опосля войны и больше рожала. Понял теперь? — сказал он и хрипло засмеялся.

— Я это и без тебя знаю, — ответил я и, удивленный его словами, выпрыгнул из вагона; за мной и остальные.

Походить, поразмяться около поезда мне с Евстигнеем, а также и другим товарищам не пришлось, так как начальство приказало немедленно погрузиться в вагоны и ждать особого распоряжения. Я и Евстигней влезли в вагон, но не прошло и двадцати минут, как нам скомандовали выгружаться и строиться около вагонов, а когда мы выстроились — повели с вокзала в город, на ночлег. В городе не было ни одного огонька. Дома казались вымершими, жутко смотрели своими темными и ободранными скелетами. От такого впечатления становилось еще тяжелее на душе, чем это было на станции за тридцать верст и на вокзале Двинска. Мы не прошли и четверти версты, как нам приказали остановиться, разрешили стоять «вольно», но не греметь котелками, громко не разговаривать и не курить. Мы остановились. А когда начальство — ротные командиры — отправилось, как говорили нам отделенные, в штаб армии за распоряжениями, мы стали осторожно завертывать цигарки и курить, из рукавов шинелей, чтоб не было видно огня. Я отошел немного в сторону для естественной надобности, потом отыскал Евстигнея, который тоже вышел из своего ряда, и мы стали тихо разговаривать.