Записки Анания Жмуркина - Сергей Малашкин

Я завернул сейчас же листовки в тряпочку, спрятал в карман шинели, разорвал записку, и ее клочки выбросил в бойницу.

«Надо повнимательнее присмотреться к солдатам», — решил я. «Проделайте эту работу осторожно, но не сами лично, а поручите своим верным людям», — повторил я взволнованно фразу записки. «Если так друг пишет, то он, несомненно, знает меня. Кто же этот друг?» — и я стал перебирать в своей памяти партийцев, знакомых лично мне. Не остановившись ни на ком из них, я стал думать, кому поручить это важное и необходимое дело. Но думал я над этим недолго: немцы открыли сильный орудийный огонь, почва мелко задрожала, из пазов накатника потекла насыпь, орудийный вонючий газ начал наполнять окопы, заползать в блиндажи: снаряды тупо ударялись в наволочь окопов и блиндажей, и я, оборвав свои мысли, плотнее прижался к земле.

Солдаты взвода, как и я, были неподвижны. Забегали по окопам и блиндажам взводные и отделенные, приказывая смотреть зорко в бойницы и целиться метко. Не прошло и часа, как снова наступила жуткая, отравленная пороховым дымом тишина, а затем раздались свистки, истошные голоса:

— Становись! Ружье!

Загудели наши батареи, застрекотали пулеметы и винтовки. Воздух от их огня захлюпал, заклокотал.

Солдаты противника вылезли из окопов, пошли в наступление, ощетинились штыками.

Стреляя, я видел в бойницу, как серо-зеленая цепь извивается гигантской змеею, то припадая к земле, то поднимаясь, как она рвалась на части, потом снова, оставив убитых и раненых позади, сливалась в одну, бросалась вперед и, редея быстро-быстро, с ревом приближалась к нам. Вот она уже не такой толстой докатилась до половины расстояния, лежавшего между нашими и ихними окопами, и, срезаемая ружейным и пулеметным огнем, в изнеможении повалилась на землю и начала медленно, по-черепашьи, отступать.

И вторая атака противника была отражена.

Вечером, после третьей немецкой атаки, принесли жратву и пачку писем. В этой пачке оказалось и мне письмо. Я письмо положил в карман шинели и принялся за горбушку черствого хлеба и за мясо, нанизанное маленькими кусочками на деревянную шпильку. Евстигней и Соломон тоже принялись за еду, а вошедший в наш блиндаж Игнат завел разговор о деревне, — он уже спорол свой обед и, глядя на нас, изредка облизывал губы.

— Ты что, уже пообедал? — работая зубами до скрипа над жилистым мясом, спросил Евстигней.

— Долго ли? — улыбнулся Игнат и выругался: — Сволочи, носят жратву через два дня на третий, да и то какой-нибудь жалкий кусочек падали, так что посмотришь на него, а его уже нет; хлеба тоже недодают: за три дня я должен получить не каких-нибудь полтора-два фунта, как это я получил сейчас, а по правилу девять фунтов, а тебе — шиш.

— Гороховый, — добавил Евстигней, — сволочи! Ну, что тебе пишет жена? Рассказывай.

— А у меня, брат ты мой, нет жены, — засмеялся Игнат.

— Так же, как и у меня, — вскидывая голову от мяса и горбушки хлеба, соврал Евстигней. — Это, братенок, хорошо, а главное — меньше заботы, когда жены нет, а то думай и майся из-за нее: какому она Ваньке подсыпает свою меморию?

— Правильно! — крикнул визгливо в проходе окопа Вавила и вывалился к нам в блиндаж. — Правильно! Жены нонче обманцивы, и я им на одну капельку не верю, — Вавила показал кончик мизинца, — вот на сколько!

— Да-а, — вытирая усы от крошек, мычал Евстигней, — бабы нынче пошли изменчивые, как погода в октябре. Да-а… Так, значит, у тебя, Игнат, нет жены?

— Нет.

— Хорошо, брат. А главное — меньше заботы. А от кого это ты письмо-то получил: от матушки или от…

— От одной знакомой, — густо покраснев, улыбнулся Игнат, — я с ней, можно сказать, как с женой жил.

Евстигней вытаращил каштановые глаза, полуоскалил рот и, дергая рыжими усами, восторженно посмотрел на Игната и дико заорал:

— Молодец! Дай руку! Дай скорее руку!

Игнат еще больше покраснел, осторожно погладил брюшко, шариком подкатился к Евстигнею и подал пухлую руку.

— Вот как, — рычал Евстигней, — А теперь давай облобызаемся… Вот так, братенок.

Мы все трое — я, Соломон и Вавила — удивленно смотрели на эту трогательную картину. Нам было как-то странно, что двое мужчин объясняются в своих чувствах. Евстигней хрипел:

— Молодец, брат. Молодец! И очень правильно. Эх, братенок, и у меня осталась зазноба, да еще какая… Эх, голова ты моя, голова… Да мы с тобой, Игнатушка, два сапога с одной ноги! Так что же она тебе пишет, а? — отпуская друга и любуясь им так, как любуется мать своим первенцем, когда он только что в первый раз собирается ходить, ласково спросил Евстигней. — Что она тебе, дружище, пишет, а?

— Хорошо, Евстигней, пишет, даже очень хорошо.

— А ну, читай, — потирая руки и усаживаясь рядом с Игнатом, предложил Евстигней и лукаво подмигнул левым глазом. — Жарь!

Игнат осторожно вытащил из кармана письмо, развернул. Письмо было написано мелким почерком. Игнат, наливаясь густым красным соком, стал читать:

— «Дорогой, горячо любимый мой Игнатушка, шлю тебе низкий поклон, целую тебя несчетно раз в губки, в твое пухлое пятнышко…»

— Это что за пятнышко?

— А это она пишет насчет моего носа, — застенчиво ответил Игнат и стал продолжать: — «Слов у меня нет, чтобы рассказать тебе, как я без тебя живу одинешенькой, как ужасно мучаюсь и ночей не сплю…»

Евстигней откинулся к стене блиндажа, и его лицо резко изменилось. Он, глядя мимо друга, в проход окопа, сердито крякнул:

— Брось! Сволочь!

Игнат, ничего не понимая, поднял голову, забегал острыми точками глаз по Евстигнею.

— Это как? Это кто сволочь? — робко спросил он и поднялся на четвереньки. — Это?..

Евстигней захохотал:

— Разве ты, дружище, не чувствуешь, что она тебе мажет, а? Не чувствуешь? Это плёха. Я никогда таким плёхам не верю, а тебе прямо скажу: не верь ей!

— Это как? — пряча письмо и поглядывая робко на нас, пыхтел Игнат. — Это как?

— Как? — поднимаясь на карачки, рычал Евстигней. — Да разве ты, еловая дуга, не чувствуешь по письму? Да ты дай-ка это письмо, как я тебе его расшифрую, я тебе точно докажу, что у твоей Агриппинушки тут же после твоего отъезда машинка развинтилась… и пошла писать.

Игнат совсем растерялся, а мы — я, Соломон и Вавила — не знали, что делать, и только растерянно улыбались.

— Теперь твоя очередь, Петр, — крикнул Евстигней Вавиле и насмешливо посмотрел на него. — Докажи, как честная жена пишет.

— Я читать не буду, — ответил тот и приступил к еде.

Мясо было ужасное и воняло, а когда вынул шпильку, то в дырочке оказались маленькие белые, с черными головками черви.

— Это черт знает что такое! — крикнул он и зло запустил мясо в стену окопного прохода.

— Ты что это, Вавила, мясом-то шикуешь? — показываясь из прохода, проговорил взводный и остановился. — Пожрали?

— Так точно, — ответил Евстигней и вылез из блиндажа. — Изволили зубами поскрипеть.

За спиной взводного стояли четыре человека. Взводный, с круглой головой, посаженной глубоко в плечи, осмотрел каждого из нас и остановился на мне.

— Жмуркин, живо в секрет!

Я стал одеваться, а когда оделся и взял винтовку, взводный, пропуская нас вперед, мягким, как пареная репа, голосом выкрикнул:

— Тяпкин!

— Здеся.

— Феклушин!

— Я.

Голова взводного метнулась в сторону Феклушина, влилась в него злыми, колючими глазками.

— Ты что, сукин сын, не научился все еще, как надо отвечать, а? Я тебя сейчас выучу!

— Здеся! — громко выкрикнул Феклушин и бросился вперед.

Голос взводного снова стал мягким, и голова опять ушла в плечи.

— Синюков!

— Здесь.

— Жмуркин!

— Здесь, — выдохнул я и проскочил мимо взводного.

— Шагом марш, — прошипел еле слышно взводный.

Я только в конце окопа вспомнил, что я не простился с Евстигнеем, с Соломоном, и, вспомнив это, почувствовал, как от моего сердца что-то оторвалось и с тупой болью упало.

— Это хорошо, что мы будем в секрете! — вздохнул Синюков.

— Тише!

Мы благополучно вышли из окопа, прошли ползком мимо разрушенной стены, в которую неустанно немцы долбили «чемоданами», потом в сад какого-то очень большого и роскошного имения, подбежали к барскому дому, спрятались в него и стали бродить по комнатам. В доме ничего, кроме стекла от выбитых окон да еще осколков от большого трюмо, не было. Все это стекло валялось по паркетному полу, звенело и неприятно хрустело под ногами. Мы прошли в заднюю комнату, что выходила в парк и к большому, с открытой сценой театру. В этой комнате тоже, кроме шкафов, битого стекла и раскиданных по полу книг, ничего не было. Книги валялись по всему полу в ужасном беспорядке, словно их кто-то пропустил в какой-то особенный самотряс, специально приготовленный для книг. Синюков, Феклушин и Тяпкин стали отыскивать мягкую и удобную для цигарок бумагу, но книг с мягкой бумагой не оказалось, все они были из довольно толстой бумаги, а то и просто попадались одни переплеты, из которых бумага была вырвана такими же искателями, как и мы. Синюков нашел роскошный том «Войны и мира» Толстого, стал его перелистывать и, рассматривая картины, восхищенно выкрикнул: