Затерянные в Полынье - Александр Трапезников

– Никогда больше не называй меня именами своих любовников, – грозно предупредил ее я. – Иначе завершу то, что начал. – И она посмотрела на меня с потаенной любовью и уважением. Может быть, впервые за всю нашу совместную жизнь.

Минут через десять я вышел из ее комнаты в зал, где за столом, лениво перебрасываясь в карты, сидели Барсуковы и Комочков.

– Ой, Вадим, что с тобой случилось? – испуганно спросила Маша. – На тебе лица нет!

– А мне оно больше и не потребуется. Становлюсь другим. Прежнего Вадима забудьте. Пошли, Николай.

– А куда вы собрались? – поинтересовался Сеня.

– К доктору, куда же еще? – ответил я. – Лечиться.

Мы вышли на улицу. Времени было около одиннадцати. Мысленно я благодарил Комочкова за то, что он так вовремя постучал в дверь – иначе появился бы еще один труп. Поистине, поселок любви и смерти… Окна в домах, мимо которых мы проходили, уже не светились. Жители здесь ложились рано. И на улице, конечно же, никого не было. Лишь лай собак сопровождал наше торопливое шествие. Вскоре мы подошли к жилищу доктора Мендлева – высокому кирпичному дому на восточной окраине, неподалеку от церкви и кладбища. Когда мы приблизились к калитке, во дворе глухо зарычала овчарка.

– Зови! – шепнул я Комочкову. – Буди Айболита.

– Густав Иванович! – закричал Николай. – Эй, доктор! Откройте!

И тотчас же в ответ ему яростно залаяла собака, бросаясь на проволочное заграждение, пытаясь перепрыгнуть через высокий забор. В одном из окон зажегся свет. Потом дверь в доме открылась, на порог вышел сам Мендлев, включив мощный фонарь.

– Кто там?

– Густав Иванович, срочно нужна ваша помощь! Идите сюда! – Комочков толкнул меня в бок: – Ну, теперь дело за тобой. Ты уверен, что он давал клятву Гиппократа?

А доктор уже шел к нам. Он привязал собаку, открыл калитку и подхватил меня, чуть не упавшего ему на грудь. Роль в стиле незабвенного Мишки-Стрельца. Вместе с Комочковым Мендлев довел меня до дома, потом отнесли в какую-то комнату и уложили на кушетку. Я тяжело дышал, блуждая взглядом по стенам, словно не узнавая ни доктора, ни Комочкова. По моему лицу катились крупные капли пота, которыми меня заранее наградил Николай из пульверизатора. Одной рукой я держался за сердце, а другой – за живот, решив на всякий случай, что у меня должны болеть все внутренности.

– Что с ним? – спросил Густав Иванович, надевая очки.

– А это уж вам карты в руки, – на преферансном языке ответил Николай. И, продолжая тасовать колоду, добавил: – Шли мы с ним по улице, разговаривали, а потом он как повалится на землю, как сожмется, как застонет… Я испугался, думал, ласты клеит… Хорошо, что ваш дом оказался рядом. Еле довел. Что будем делать, доктор? Можно ли его сейчас трогать?

– Нет, пусть лежит, – поспешно отозвался Мендлев. – Очевидно, лучше ему остаться у меня до утра. – Он пощупал мой лоб, потом пульс. – Странно… Не перитонит ли?

Доктор вышел в соседнюю комнату, затем вернулся с фонендоскопом и тонометром. Но за это время мы успели обменяться с Комочковым парой фраз:

– Это не дом, а крепость, смотри, какие на бойницах решетки.

– И сейфовые двери в комнатах.

Мендлев начал выслушивать меня, бормоча себе под нос:

– Странно, странно… Пульс почти ровный… Тоны сердца ясные, неприглушенные… Очень странно. Живот мягкий… Наверное, кардиология. Что-то связанное с неврозом… Налицо явная астения…

Минут десять он ощупывал и простукивал мое грешное тело, а я продолжал громко дышать, мучительно корчиться, изредка постанывать. Не думаю, чтобы я переигрывал, хотя порой мне страшно хотелось рассмеяться, глядя на встревоженно-глупое лицо Николая. Наконец доктор беспомощно произнес:

– Не могу поставить даже предварительный диагноз. Главное, чтобы он сам ответил на мои вопросы. Подождем до утра, когда он придет в сознание. Но, скорее всего, это нейроциркуляторная дистония.

– Точно! – обрадовался Комочков. – Она самая. Угадали с первого раза. Вы – великий врач, док! Этот… Эскулап.

– Сейчас я дам ему валокордина и сладкого чая, а вы пока идите домой, – отозвался Мендлев.

– А может быть, я останусь с ним до утра? – попросил Комочков. – Где-нибудь тут… на коврике. Мне не привыкать.

– Нет, – твердо произнес доктор. – Я сам о нем позабочусь. А с вами мы увидимся утром.

Густав Иванович выпроводил Николая, затем вернулся ко мне. Накапал лекарства, влив в рот, укрыл пледом. Я продолжал изображать из себя смертельно больного, постепенно затихая, словно погружаясь в сон. Мне было желательно, чтобы он поскорее оставил меня в покое. Доктор еще некоторое время потоптался в комнате, поглядывая на меня, потом потушил свет и тихо вышел.

Прошло полчаса… Я не решался встать, чувствуя, что лучше выждать как можно дольше. И не ошибся. Доктор снова вернулся, пощупал мой лоб, пульс, неопределенно крякнул и ушел. В доме наступила тишина. Только через час я осторожно свесил ноги с кушетки. Теперь можно было действовать. Я вытащил из кармана приготовленный фонарик и подошел к двери. Пол под ногами предательски скрипнул. Интересно, крепко ли спит доктор? И что меня поджидает в других комнатах, которые я намеревался обследовать?

Если он действительно прячет в доме маньяка и мне придется с ним столкнуться… то надо готовиться к худшему. Одному мне с ними двумя не совладать. Я не такой умелый боец, как Марков. Не поторопился ли я, отправившись в этот дом, словно в западню? Мне стало не по себе. Легкий холодок побежал по телу, когда я представил, как мне проламывают голову какой-нибудь гантелью, а потом волокут к болоту и бросают в трясину. А Комочкову доктор потом скажет, что я почувствовал себя лучше и ушел на рассвете. Куда – неизвестно. На тот свет…

Я посветил фонариком вокруг, выискивая что-нибудь тяжелое, какой-нибудь предмет, которым можно было бы защищаться в случае чего. Подхватив со стола бронзовую статуэтку Асклепия, я вышел в коридор. Справа от меня находилось две двери, напротив – еще три… В какой-то из этих комнат должен был спать доктор. А где-то – его гость, или пленник, или соучастник. Мне предстояло это выяснить. В любом случае я уже не мог отсюда уйти, во дворе меня бы разорвала овчарка.

Я подошел к соседней двери и прислушался. Оттуда доносился легкий храп. Отлично. Мне повезло, что я сразу определил, где спит Густав Иванович. Теперь можно было действовать спокойнее. Но сердце все равно продолжало колотиться в груди, как взбесившийся метроном. На цыпочках я отошел от этой комнаты и тихонько отворил дверь в соседнюю.

Лучом фонарика я стал шарить по темному помещению. Стол, диван, стеллажи с книгами, несколько стульев, монитор, телевизор… Наверное, здесь был кабинет Мендлева. Я закрыл дверь, повернулся и пошел по коридору к первой комнате. Там стояла газовая плитка, холодильник, различная кухонная утварь. Ничего интересного. Но на всякий случай я вошел внутрь и заглянул в холодильник. Он был битком забит продуктами. Почувствовав вдруг сильный голод, я не удержался, отщипнул кусок вареной курицы и начал есть. Потом сделал несколько глотков из початой бутылки вина.

Жанна была права: доктор основательно запасся пищей, словно ему действительно надо было кормить двух, а то и трех человек. Снова выйдя в коридор, я заглянул в соседнюю комнату. Здесь на столе лежали в тарелках остатки ужина, стояла бутылка вина, два бокала. Ну вот, это уже кое-что. Теперь я видел явные доказательства того, что у доктора и в самом деле кто-то живет. Все здесь говорило о том, что ужин был рассчитан на две персоны. Где же тот, второй? Оставалась последняя, третья комната по коридору. Постояв перед дверью в нерешительности, я тихонько открыл ее, крепко сжимая в руке статуэтку Асклепия. Но помещение было пусто…

Я водил лучом фонарика и удивлялся: все стены были увешаны рисунками. Это были портреты мужчин, только мужчин от двадцати до пятидесяти лет, и ни одной женщины. Выполненные карандашом, они были очень живописны. Художник был явным мастером своего дела. Но кто же автор? Неужели сам доктор Мендлев? Тогда можно сказать только одно: какой талант погибает в медицине…

Здесь было, наверное, три десятка рисунков. И некоторые из них (примерно половина) были отмечены крестиками, проставленными в уголках. А потом я остановился как вкопанный: со стены на меня смотрел мой собственный портрет. Это был я – какой-то радостно-оживленный, с застывшей на губах улыбкой, изображенный так умело, словно бы неизвестный художник просто сфотографировал меня. И в уголке не было никакого крестика. Когда и кто нарисовал меня здесь? Или это было в другом месте? Но зачем, кому это понадобилось? Я стоял, задумавшись, теряясь в догадках, пока в комнате неожиданно не зажегся свет.

– Вы уже чувствуете себя лучше? – услышал я голос доктора.

– Да… значительно, – промямлил я, оборачиваясь. – Как-то само собой прошло… Вот что значат одни лишь прикосновения ваших рук.