Одинокий рейд - Александр Плетнёв

«Это ж камера, которую завалило набок»! — Вспомнил, ни черта не разобрав, Терентьев.

Однако луч продолжал медленно ползти и автофокус видеокамеры выдавал более корректное изображение.

«Да нет! Её видимо уже поправили — изображение правильное! Ох, далеко не правильное»!

Привычный и знаковый вид на корму портили непонятные пятна и обломки на палубе, матросы боцкоманды перемещали какие-то ящики, листы настила, катили бухты пожарных шлангов.

«Ну, да! Боцман говорил, что собирается смыть все фрагменты тел и кровь брандспойтами!

Камера хоть и была широкоугольная, но не захватывала всю палубу до противоположного борта, где полегли морпехи и их командир.

«Мичман заверил, что всех кого могли — нашли».

Мысли о людских потерях отозвались какой-то звенящей пустой в голове.

Захотелось кофе, крепкого. Нет, крепче! Чего такого бы покрепче! И не томного коньку, а дурной и пьяной водки!

Снова потёр виски́.

«Сколько прошло времени? Час, полтора?

Устал? С чего бы вроде? Мешки не ворочал! Ну, да! Другое!

Какими критериями сравнивать физическую и моральную усталости? И сопоставить степень деградации состояния организма в том или ином случае?

Разгрузил ли ты вагон или не один час бухгалтером корпел над бумажками сводя дебет-кредет. Или, например, как за рулём вполне комфортного универсала, но на трассе километров в 500–600. И все кто в пассажирах с удивлением: «а ты чё такой вымотанный?». Для них ты так — сидишь и сидишь, руками слегка сучишь по баранке и «ручке». А не понимают, сколько тебя во внимании за дорогой, знаками, полосами движения, идиотами на встречке и прочим. Не понимают всей твоей ответственности и то, что жизни по сути свои доверили тебе.

И пусть сейчас моя большая ответственность дробится на меньшие ответственности: штурмано́в или радиомеристов, вплоть до каждого матроса в отдельности, всё одно остаётся при мне главной — личной и за всех».

Нос (точней обоняние) жил своей жизнью — учуял запах кофе. И как в рекламе какой-то — нос повёлся, увлекая все мысли на аромат.

«Надо ж! Неужели пока думал, что-то ляпнул вслух, про кофе»?

— На, командир!

Дождавшись когда Терентьев осторожно отхлебнёт обжигающего и отставит чашку, штурман спросил про смену курса. Получив объяснения, в целом согласился:

— У нас «язык» есть, ценный. Может, удастся вытянуть из него чего, что прояснит намеренья противника, — и пояснил, — взяли одного цээрушника!

— Особист доложил?

— Не. Прапор. Особист возмущался, что всё смыли со шлангов на корме. Не досмотрели, дескать, не обыскали….

— Умный, да? Где он был, когда Скопин «Конкерор» топил? — Терентьев чуть ли не залпом допил кофе, наверняка ещё горячий, но, даже не поморщившись.

— Зря ты так, командир. Он сам попросил Пономарёва таблетками напичкать, что б в строю быть. Парень вроде правильный.

— У меня нет на корабле такой должности — «правильный парень», — отрезал Терентьев и передразнил, — «досмотреть, обыскать». Вот он сам бы, беленькие пречаточки натянул и пошёл фарш воро́чать. Мичман говорил, что у него половина боцкоманды чуть не облевалась, пока палубу чистили. А нам сейчас «камовых» в работу. Так что боцман всё верно сделал.

Всё было готово: створки ангара, вертолётную площадку расчистили (в том числе и от вновь наросшей наледи), опустили «ловить рыбу» антенны УКВ, обеспечили подсветку.

После бойни наверху и беготни-пальбы в коридорах крейсера, выбравшиеся из ангара технари наглядно увидели последствия этого всего, включая и потери среди своих. Поэтому «запрягали» сосредоточено и молча, когда бы в другой ситуации при сходной погодной обстановке кто-нибудь обязательно ляпнул про «доброго хозяина» и «собаку со двора». Тем более понимали — им-то что, а вот летунам в эту муть лететь.

— Шквалит. Порывами, — перекрикивая свист турбин, совершенно излишне напутствовал командир полётной группы пилота, — едва оторвёшься, может подхватить и сдуть.

Тот, возясь с застёжкой надувного аварийного комбинезона, в ответ кивал, молча, и сам всё видя, дескать «ничего страшного — доводилось и в худших условиях».

Терентьев поднялся наверх «проветриться», не задерживаясь в полумраке ходовой рубки, вышел на правое крыло мостика.

Быстрый взгляд вперёд по ходу движения, вдохнув морскую влажность и минусы (градусов 7) воздуха.

Впереди серый нос корабля. Угадывается (скорей из-за знания, что это так) тёмно-бардовая краска палубы, с зацепившимися белыми снежными проплешинами — наледь. «Вот всегда так…, чтобы, где не произошло, ни случилось, сначала смотрю вперёд — что там дальше! А дальше у нас — океан, мрачный океан (это эмоции!), ночь проглядывается от силы метров на сто. И то — из-за белых хлопьев барашек на гребнях. А так — всё забивает мельтешня…, дождь, снег? Чёрти ни пойми что! Словно белый радиопомеховый шум на экране. Что, несомненно, скажется на локации. «Тараву»-то естественно не прозеваем, а вот всплывёт какая тварь на перископ — не увидим».

С сигнального мостика вертолётная площадка цеплялась лишь краем. Как раз взлетел первый «камов», отваливая в сторону.

Погасил бортовые огни и тут же канул во тьму.

Терентьеву, когда он следил за движением на корме через камеру из ГКП, показалось, что боцман слишком увлёкся освещением. Но снаружи убедился, что любые навигационные огни наверняка рассеются в непогоде уже метров через триста-четыреста.

«Если, конечно не врубать прожектора́. А вертолётчики ребята опытнейшие. Посадка по системе «привод-В» отработана на пять с плюсом»[92].

И порадовался, что не успели «ободрать» слётанную авиагруппу в пользу проходящего ходовые «Нахимова».

«Или только будет проходить? Это если «здесь». А «там»? Наступит ли оно теперь — это «там»? Так, Коля, давай-ка не будем себе забивать голову тараканьими жопками, как любит говорить Скопин».

Вспомнив о старпоме, сразу почувствовал, как усталостью набрякли, потянулись вниз веки, опустились уголки рта, словно под ударным гравитационным птозом[93].

«Надо обязательно наведаться в лазарет и узнать о потерях».

Что-то там нехорошее краем уха услышал на ГКП о Скопине — ранение в голову и потеря глаза».

Его даже передёрнуло, когда он попытался себе это представить.

Слышал, как протарахтел второй «камов», удаляясь по правому траверзу.

Третья машина неожиданно навалилась хлюпаньем лопастей, весьма неторопливо почти по-хулигански проходя вдоль борта мимо мостика, и Терентьев невольно помахал рукой, разглядев блеснувший шлем, крутившего головой пилота. Видимо у того в полётном задании был непосредственный курсовой сектор — вертолёт уходил строго вперёд по генеральному курсу крейсера.

«Пойду в лазарет, подбодрю раненых…, хотя это лучше бы получилось у говоруна Скопина. Но, если его так серьёзно зацепило….

Нда-а! На мостике старпома я увижу не скоро. Эх, Андрюша, как же тебя угораздило»?

Кивнув вахтенному сигнальщику, Терентьев нырнул в дверь, двигая к лифту.

«А потом допросить цээрушника. Даже если он мало что знает о планах «вашингтонских ястребов», то и по косвенным факторам можно будет определить — насколько далеко готовы пойти янки. Вот тут к месту был бы прежний особист — опытный волчара и тонкий психолог. Но вместо него прислали дрища столичного, да ещё и с гонором».

Уже в лифте почувствовал перекладу руля — его плавно потянуло в бок на стенку. Выпустив вертолёты, крейсер снова ложился на противолодочные зигзаги.

Близость к медицинскому отсеку обозначилась издалека. Сначала в коридоре встретились два матроса.

«С перевязки, — подумал сразу, — судя по бинтам и слегка ошарашенному виду».

От парней пахну́ло медицинскими препаратами, а вскоре он окунулся во все эти не совсем жалуемые им флюиды, подойдя к медблоку.

В тамбуре махнул «вольно» двум подобравшимся при виде командира корабля морпехам и санитару, возившемуся со своим врачебным тревожным чемоданчиком.

— Старшина, Пономарёв там? — Обратился к санитару Терентьев, кивнув на дверь в амбулаторию.

— Капитан в операционной, у него сейчас «тяжёлый»….

— Кто?

— Наши уже все по койкам, — санитар правильно понял обострённый интерес в вопросе и почти буднично пояснил, — обезболенны, перебинтованы и уложены, трое под капельницей. А на операционном сейчас эти…, из пленных. «Тяжёлых» сюда притащили, а «лёгких» идём на месте обработать.

Терентьев хотел спросить о потерях, колеблясь, снова ловя себя на желании отсрочки неприятных данных.

Молчание длилось едва ли минуту, но принуждённо, что читалось и во взгляде санитара — дескать, «чего командир вытаращился и молчит?».

Найдя отговорку, что старшина может не знать всего, Терентьев лишь кивнул, открывая дверь. Не стал спрашивать и где лежит старпом, полагая, что укажут уже на месте, да и сам имел представление, где могут разместить легкораненых и не очень.