То было давно… - Константин Алексеевич Коровин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Боюсь, он догадается, всё испортит полицейский крючок. Ну и морда. Противный до чего.
– Ты вызови ее и спроси, то и сё, письмо получила ли? Ответ?
– Письмо-то я в чай положил, когда жена лесничего товар забирала в магазине. Может, не нашла. Надо Андрея Ивановича вызвать. Да подите вы…
– Я тебе говорил, сваху надо, а ты свое.
– На кой черт сваха. Да что вы, дядя. Я студент, люблю ее… А вы – сваха…
– Ну вот, второй день с тобой чисто звери по лесу кругом ходим, в стогу живем.
– Поймите же, дядя, не могу я морды этой видеть. Становой он, что ли. Как он смотрит… Глаза лупит, а зубы как у лошади. Ступайте, дядя. Зайдете в дом, поговорите, а я в стогу подожду. Ну потом позовете меня.
Старший пошел, а молодой повернул в лес.
– Это вот кто: Рогожин, студент, – говорит лесничий. – Политехник. Отец торговлю ведет в Переяславле. Двое сыновей. Ну этот, Володя, он к Маше, к сестре неравнодушен. Стихи ей пишет. Когда жена ездит в Переяславль товар выбирать, он письма туда кладет… Вот что: я пойду сейчас, да туда, к становому, и сяду Дверь затворю, а вы ступайте тоже. Когда их позовут, вот я ему и буду говорить, будто становой.
Лесничий скоро пошел домой, я за ним, и сидит в комнате, где чучело станового. Позвали. Входят гости: дядя и студент. Здороваются, ставят на стол бисквитный пирог и конфеты. Вдруг из другой комнаты становой говорит:
– Еще охотники, знать, приехали.
– Не охотники, – отвечают ему, – переяславские гости. Владимир Павлович Рогожин, по делу завернули.
– Рогожин, студент, знаю, пьяница, – протянул голос в другой комнате.
– Как – пьяница! – удивился студент.
– Это кто же говорит-то? – спросил дядя.
– Становой говорит.
– Это совсем зря. Он не пьет, – сказал дядя.
– Мария Иванна тоже хороша. Вот до чего меня замарьяжила. А теперь тебя закрутит. Не верь ей, Рогожин.
Студент смотрел в недоумении на закрытую дверь комнаты, откуда мрачно говорил голос. Мария Ивановна взяла за руку студента и, заливаясь смехом, говорила:
– Не верьте, не верьте, Владимир Павлович. Он чучело, болван.
– Это я-то, становой, чучело! Да я вас сейчас в кандалы закую!
– Это что же такое, – сказал дядя. – Господи, что это делается!
Студент в совершенной ярости бросился в комнату и, отскочив, крикнул:
– Что за черт!
– Что делается, Господи! – кричал дядя. – Пропал Володечка, пропал! Ушлют в Сибирь. Ай-ай-ай, батюшки!
– Постой, дядя, это ведь чучело. А я-то дурак… Мария Ивановна, вот я дурак!
Дядя близко подошел и смотрел на чучело станового.
– Маша, – сказал лесничий сестре. – Поди и похлопочи. Гости-то ничего еще не ели. Самовар сейчас, скорей.
Студент, волнуясь, говорил:
– Мария Ивановна. Ну как это я, не разберешь, вижу, сидит становой, знаете, зайти боялся, думал, помешаю. Простите, знаете, не знаю, что со мной делается. Мария Ивановна, я вот так страдал, так страдал, сознаюсь, я ревновал вас к этому чучеле. Ей-Богу, ревновал. Вот лучше теперь, легче на душе.
Лесничий принес самовар.
– Маша, дай-ка наливочки. Какой становой-то у нас сердитый. А ведь всё Маша, она его завела.
Я-то до чего напугался. Думал, ну, пропал Володя. Вот сердце упало: ведь дядя ему. Хорошо, что чучело, а то бы… беда…
– Да на что он вам нужен?
– Как же, боятся все. Все верят, прямо как живой. С ним жизнь в лесу куда легче стала.
– А вот прохожие шли, говорили: это жених сидит, гостит у лесничего.
– Да, правда, – подтвердила жена лесничего, смеясь. – И я слышала.
– Я становихой была бы… Вот он всё дело испортил. Студент, потому…
И Мария Ивановна, смеясь, выбежала из комнаты. Студент Рогожин встал и тоже вышел за ней.
– Поверил, чудак, – сказал лесничий.
Вскоре вошла Мария Ивановна, за нею студент. Мария Ивановна подошла к столу.
– Что же вы ничего не кушаете? – сказала она мне, взяла кусок пирога, дала моей собаке и, наклонясь, поцеловала ей голову. Лицо ее было серьезно. Она посмотрела влажными глазами и сказала мне:
– Судьба…
И вышла снова. Студент за нею.
Странно, но как будто что-то прекрасное улетало куда-то далеко, далеко…
Гости уезжали, говорили: «До завтра, прощайте, до свиданья». Проводив гостей от ворот, Маша и семья пошли в дом. А я устроил фонарь, осветил холст и начал писать дом лесничего, а за ним темный лес. Сбоку, у края леса, выглядывал месяц.
Тихо кругом. Вижу, идет Герасим. На нем висят убитые гуси.
Зимняя сказка
Не спится.
В окно видна темная ночь. Вдали на башне чужого города пробили часы, медленно и тоскливо.
И вспоминает душа, что далеко-далеко, там, в ночи, спят леса, долины. Печально, бедно… Вспоминается деревня под снегом, угрюмо, безотрадно. Снега, снега…
Едешь дорогой, сыплет метель. Кутаешься в шубу, думаешь: не замерзнуть бы. Кругом снежная мгла…
– Что ж, – говорю возчику, – переехали реку-то али нет?
– Явный фахт, – отвечает возчик Батранов, – знать, переехали.
– Но постой, – говорю, – какой явный факт? Значит, ты не знаешь.
– «Не знаешь»? А кто знает-то? Видишь чего, метет пурга. Естолько не видать. Она-то знает, грех неровный, привезет… – сказал он про лошадь.
Останавливается. Бросает вожжи. Слезает. Идет смотреть впереди лошади дорогу, пропадает в темноте. Возвращается, опять садится, поворачивает лошадь назад. Слышно: «Ну, ну, грех неровный, трогай, не бось».
– Батранов, – говорю, – три часа едем, что же, не заплутать бы?
– Ничего… Я сам вижу, что долго. Мне бы у оврага-то свернуть, да на Некрасиху. Я покороче вздумал – чистяком, а вот что…
– Смотри, Батранов, Новошутино бы не взять, там уж никуда не доедешь… Куда же ты повернул опять? – беспокоюсь я.
– Да глядел я, заметно, Лисеич, что болото, значит, на Алексея Захарыча надоть. Ежели на него выйдет – погреемся.
– А говорил – довезет грех неровный.
– Не бось, Лисеич, не замерзнем, стужи нет большой, чертоводит маненько. Ничего… А вот и лес, правильно.
Лошадь стала.
Перед нами – лес, большие ели, метель повернула вбок. Батранов вылез опять, пошел вперед и кричит мне:
– Знать, казенник, чаща – не проехать!
Опять сворачивает назад. Становится как-то одиноко, жутко. Батранов говорит:
– Вот что, Лисеич, – водит…
– Как же быть? – спрашиваю я.
Батранов хлестнул лошадь и крикнул: «Свят, свят, рассыпься, сила вражья!»
Лошадь побежала рысцой и повернула влево. Внизу, вдали, блеснул огонек.
– Мать честная! – крикнул Батранов. – Ведь это круча. К Егору попали. Это ведь что, – возчик рассмеялся. – Егор
