То было давно… - Константин Алексеевич Коровин

Он опять вылез и, взяв под уздцы лошадь, повел ее круто под гору.

Егор Васильевич – ученый лесник казенного леса. Огонек приближался, ясно показался дом лесничего. За частоколом лаяла собака.

Подъехали к воротам, вылезли, ноги у меня застыли. Стучим в калитку.

– Кто такой, чего надо? – спрашивает за воротами грубый голос.

– Отворяй, свои, – кричит Батранов. – Заплутали, Лисеич приехал…

Слышу голос Маши – сестры лесничего:

– Кто там?

– Маша! – кричу. – Послушайте, не бойтесь – это я.

– Кто – вы-то?

– Константин Алексеевич!

– Да неужели? В такую ночь!.. Как это вы?

– Сейчас, – доносится со двора.

Мы дожидаемся. Слышно, подходит человек, отворяет засов и, хрипло смеясь, говорит:

– Вот вы. Эка что, Ярлычева-то нету, в город уехал.

Отворяются ворота, Батранов въезжает. Иду в крыльцо. Собака прыгает, ласкается.

– Шарик, – говорю, – здравствуй, Шарик.

Собака, узнав, сует мне в руку холодный нос.

Накинув шубейку, встречает сестра лесничего, Маша. В доме тепло.

– Заплутали, значит? – говорит Маша. – А на праздник вспоминали вас, братец писать хотел вам: «Приезжайте, волки к воротам подходили». Самовар поставим, озябли, поди.

Маша и мать ее, Дарья Петровна, хлопотали, ставили на стол варенье, пирог, маковые лепешки, ветчину, водочку в бутылке, чтоб погреться. Маша наливала чай.

Я заметил, что Маша изменилась. Лицо у нее стало бледное, грустные глаза.

Маша вышла в коридор за сливками.

– Вот, – сказала мне Дарья Петровна, мать Маши, – помните студента, – замуж Маша вышла, помните? Вот вернулась к нам…

– Что так? – спросил я.

– Нехорошо… – ответила мать, – краснобай, пустой человек. Маша намучилась и ушла.

Я взглянул на Машу, когда она вернулась. В лице ее была печаль, какие-то будни.

После чая возчик Батранов пошел спать в кухню.

Маша принесла простыню на сено, принесла подушки, и я лег в большой горнице на полу. Устал и заснул.

Ночью слышу голос Маши:

– Встаньте, поглядите в окно – волки…

Я вскочил с постели. Маша наклонилась и, заставив меня наклониться, повлекла меня к окну. На фоне синего снега у ворот, снаружи, сквозь мерзлые окна я увидел – двигались, как тени, мрачные, горбатые силуэты волков. Их было два. Блеснули внутренним блеском глаза и потухли.

При мутном свете зеленой лампады грустное молодое лицо Маши, с полуоткрытым ртом, казалось мертвенно-бледным.

– Вон еще… – шепчет Маша.

– Маша, я выстрелю в них с чердака.

– Как хотите, – сказала она. И прибавила: – Нет, не надо, с ними мне веселей…

Маша пристально смотрела на меня.

– Маша, – начал я и осекся.

– Ну да, ушла я от мужа, помните, при вас он приезжал в запрошлый год? Мы под венец в город уехали, помните?

– Что же, Маша, случилось? Вы такая веселая были.

– Да вот, не стерпела. Много у него в городе знакомых. Он всё по гостям, и к нам гости. Он разговорчивый такой. Вижу я, что со всеми там, разными знакомыми барыньками-курсистками, заговаривается, и на всех у него глаза горят, вот как у волков! Каждую ночь из гостей поздно приходит, вином пахнет. Со мной ни слова. Я говорю ему: «Петя, ну скажи мне что-нибудь. Чего ты молчишь?..» Он говорит: «Ты моя лесная женщина, ундина. Я тебя люблю иной любовью, природой своей, вольной страстью. Ты не поймешь этого. Я люблю – от тебя пахнет лесом. Но есть другое, есть идейные женщины, они – город. Я не могу жить в лесу, я человек свободы».

И стало мне ясно, и удивилась я себе: что это со мной случилось? Когда он раздевается около, глядит в очки – рот у него большой и плоский, высокие плечи, с которых он снимает помочи, уверенность какая-то в лице… Ложась ко мне, улыбаясь, громко говорит: «Ну, здравствуй, мой лес». И до того мне делалось противно, что я спросила себя внутри: кто этот человек, что-то он? И не дурак ли? Когда он ест, какая-то уверенность всегда, какая-то снисходительность ко мне – я не могла есть с ним. Мне хотелось не раз ударить его. Но я сдерживала себя… – Маша наклонила голову и вдруг, подняв лицо, обняла меня за шею и сказала у самого моего лица, заплакав: – Поцелуйте меня, Константин Алексеевич, как хотите… немножко будет лучше… Только не жалейте меня…

И матовые губы Маши прикоснулись к моей щеке.

– Что ты, Маша?.. – спросил я, удивленный.

– Любовь не волчья, другая любовь, которая давно была во мне здесь, в лесу, в этом лесу… – прошептала Маша.

На мерзлых окнах в кристаллах узоров отразился начинающийся рассвет.

– Маша, – сказал я, – постойте здесь, у окна, я сейчас достану краски, холст, напишу вас с окном морозным, может быть, тени волков в эту предрассветную темноту.

Маша молча кивнула головой. Я быстро старался брать краски в мутной комнате, схватить настроение этого куска жизни.

Вскоре подъехала к воротам лошадь.

– Братец приехал, – сказала Маша. – И, накинув шубейку, выбежала в сени.

– Лисеич! Вот рад! – сказал, входя, лесничий. – Батюшки, чего это, ты Машу написал? А я письмо послать хотел – волки опять подходят к дому, Шарика им достать охота, а он умный, не дается.

«Ушла ночь», – подумал я.

Мать и Маша опять хлопотали, самовар на столе, просфоры из города. Умываюсь ледяной водой, валенки подает мне Батранов.

Осветился лес, ушла ночь, и с ней Маша, в таинственную сказку…

Батранов поит лошадь, к лесничему пришли мужики. Он деловито дает им билеты на порубку в лесу, считает деньги. Всё другое – дневное. А Маша разливает чай – тоже другая.

Уезжая, прощаясь, я видел ласковые глаза Маши. Она вышла за ворота провожать меня. Я уезжал от чего-то близкого, родного…

В чужом городе вспоминаю лес в инее мороза, тени волков, помертвевшее милое лицо… Маша!.. какой прекрасной и таинственной небылью-сказкой живешь ты в памяти моей!..

Звериные тайны

Как-то давно летом в Москве ко мне пришел мой знакомый, Бартельс, охотник-рыболов, и позвал меня ловить рыбу на удочку-спиннинг и для того поехать с ним в Фаустово, недалеко от Москвы, на Москва-реку, где была большая плотина.

Среди больших полей широкая Москва-река в запруде синела в прекрасный солнечный день. Через плотину с шумом падала вода. Внизу река несла от плотины свои воды. Над поверхностью нижнего омута плескалась большая рыба. Это был тересняк. Он еще звался «ерех», «белизна», «конь». Эта большая рыба, наподобие судака или даже лосося, была со светлой серебряной чешуей и на спине имела большое перо. Она не очень ценилась, ее коптили, продавая за сига. Дешевая рыба.

Хорошо