Готический ангел - Екатерина Лесина

Мамочка!

– Перенервничала сильно, бедолажная, – Прасковьин грубый голос доносился издали. Пить хотелось, а открывать глаза – наоборот. Вдруг опять увижу? Или это сон? Конечно, сон.

– Это ж надо такому-то случиться-то. – Что-то совсем рядом бухнуло, стукнуло глухо, зазвенело, зажурчала вода. – Ох горе… а помяни мое слово, только началося.

– Глупости говоришь. – У Василины голос мягкий, убаюкивающий, и сама она такая же. Она Олеженьку любит, как родного. А тут что делает? И что со мною?

– А от и не глупости, это Маланьин дух мстит, за то, что убивцу не нашли.

Кто такая Маланья? Не знаю.

– Полиции, полиции-то поприехало, – продолжала сокрушаться Прасковья. – А Савелий Дмитрич весь сбледневший ходит.

– За жену боится, – теплая рука легла на лоб. – Такое увидеть, Господи Боже ж ты мой.

– За жену? А я тебе так скажу, за себя он боится, за то, что дознаются про шашни евонные с Катериною. – Прасковья перешла на шепот, а я замерла, затаила дыхание. – А что, не так, скажешь? Наша-то хворая, а какой мужик без бабы-то долго выдержит? Он же ж не святой, прости Господи. А Катерина видная из себя и принаряжаться умела…

Умела. Французские журналы, ленты, ткани, кружева, пуговицы, вырезы, шляпки, вуалетки…

– Что, не помнишь-то, как сиживали, то шахманты им, то карты, то еще что… к жене-то лишний раз не заглянет, а для Катерины завсегда-то время находил.

– Молчала бы. – Василина взяла меня за руку: неужто догадывается, что в сознании? Или просто жалеет бедную и глупую?

– Молчать? А и буду молчать, – неожиданно спокойно сказала Прасковья. – Ты не думай-то, эт я с волнения, а так-то не мое ведь дело… ее только жалко, а ну как усердничать станут, с вопросами лезть…

Не стали. Я не знаю, кто расследовал смерть Екатерины и было ли вообще расследование, верно, было, по закону-то положено, но те первые дни, когда в доме находилась полиция, я провела у себя. Сказалась больною, солгала, не из страха, я никого не желала видеть – ни Прасковью с ее жестокой честностью, ни жалостливо-мягкую Василину, ни уж тем паче Савелия.

А он и не пытался, он как-то сразу поверил в болезнь, передал букет белых роз да пожелание скорейшего здоровья, и все… А на четвертый день моего добровольного заточения в комнате появился Сергей, один пришел, без Прасковьиного строгого надзору, и вечером, что и вовсе уж неприлично.

– Здравствуй, – он остановился у порога. – Если ты хочешь, то уйду, но надо поговорить.

Пусть уходит сейчас же, я боюсь этого разговора, он нарочно пришел причинить боль.

– Погоди. – Сергей широким шагом подошел к окну, скользнул взглядом по темноте за стеклом, по комнате моей, точно искал что-то. Или кого-то? – Не гони, пожалуйста. Не ради меня, ради себя же, Наташенька. – Он потянулся было ко мне, потом отдернул руку и, смутившись, добавил: – Я понимаю, что ничего изменить невозможно. Я и не пытался бы, если б…

– Если б что?

– Она не сама это сделала.

– О чем ты? – Сердце в груди замерло, кольнуло холодом. Господи, ведь поняла же, так зачем переспрашиваю? И зачем разглядываю Ольховского с такой пристрастностью, чего выискиваю в знакомом и некогда родном лице? По-прежнему красив, и даже больше, чем ранее, не вытянулся, но стал шире в плечах, и повадки немного иные, исчезла былая резкость, порывистость, но так и лучше.

– О Екатерине. – Развернувшись ко мне спиной, Сергей заговорил: – Не перебивай только, я должен… рассказать. Я слышал, как Савелий с приставом разговаривал, дверь неплотно заперли, да голос у пристава громкий… Говорит, что Катерину сначала задушили, а уже потом повесили… что это убийство.

– А Савелий?

– Взятку дал. Да, Наташа, он дал взятку, чтобы это дело не расследовали, понимаешь?

– Нет.

– А я вот понимаю. Это он… нет, не торопись отрицать… я с самого начала должен, по порядку. Катерина тебя ненавидела. Ты бесприданница, она тоже, только ты сумела хорошую партию сделать, – при этих словах голос Сергея стал жестче, – а ей выпало в компаньонки идти.

– Я ее не обижала.

– Конечно, ты ж у нас святая, ты никого обидеть не способна. А она вот, напротив даже, она в первые дни приглядывалась… а ты слабая совсем, болеешь и болеешь, и давно, и поправляешься медленно, неуверенно как-то, и может даже, совсем не поправишься. В доме-то только и гадали, переживешь ты зиму или нет.

Теперь он говорил глухо, вполголоса, а я молчала. Я не знала, что сказать и нужно ли говорить, я почти и не помню, как болела, все дни будто один – несказанно длинный, тягостный, но давно прошедший.

Сергей провел рукой над свечами, огонь от движения колыхнулся в сторону, присел, но тут же, очнувшись, потянулся к ладони.

– Опалишь руку.

Ольховский кивнул, но не убрал, только молча наблюдал, как вытягивается в тонкие рыжие нити пламя, норовя добраться, лизнуть жаром кожу.

– Это не боль. Больно другое, видеть, как с тем, кого любишь, вопреки всему любишь, поступают так… подло. Я не стану лгать, я не знаю, что было между твоим мужем и Катериной, возможно, что и ничего, но… она переменилась. С женщинами случается, когда они… когда переступают некую границу, не то любви, не то морали, не то и того и другого разом. – Сергей поднял ладонь повыше, не вижу лица, да и не смотрю. Слушаю.

– Она стала красивей и в то же время злее. Вела себя как хозяйка, ты не видела, но остальные в доме живо смекнули. Она надеялась, что ты умрешь, сама, от простуды или затянувшейся слабости, а ты, наоборот, выздоравливать начала. Наверное, она попыталась ему угрожать. Или требовать. Люди ведь не любят, когда от них чего-то требуют…

– Уходи! Убирайся! И отсюда, и из дому. Савелий не мог, не…

– Я боюсь за тебя, – сказал Ольховский. – За то, что может с тобою случиться. Тот, кто единожды убил, и перед вторым разом задумываться не станет. А если не единожды?

Закрыть уши и не слушать… сплетни, домыслы, завистью рожденные, но почему тогда ловлю каждое слово?

– Ты ведь слышала про ту девушку, которая якобы с лестницы свалилась? Беременною была… красивою, говорят, тоже темноволосая и статная. – Ольховский подул на обожженную ладонь, вот ведь странность, не жаль мне его, ни секундочки не жаль. – И аккурат перед свадьбою вашею померла. Какое совпадение!

Какая ложь! Савушка и горничная? Мерзко, грязно, тошно, и тошнота эта комком в горле.

– Думаешь, вру? Думаешь, нарочно, чтоб его опозорить? А ты подумай, спроси себя, чего Катерине в его спальне надо было? Почему она это сделала именно там, а не у себя, не на чердаке, не в другой какой комнате? Может, с того, что ему так было удобнее?

– Если ты сейчас не уйдешь, то я… я… закричу!

– Дура. – Он повернулся спиной. – Ничего-то ты не поняла… только… приглядись к нему, хорошо приглядись, а лучше спроси, что он скрывает.

Ольховский вышел, громко хлопнув дверью, а я еще долго сидела, перебирая тусклые бусины жемчужного ожерелья.

Савушка не убивал, не мог убить, не было у него причин, а Ольховский – он бедовый, горячий, он говорит, не зная, может, не со злости, а оттого, что… что любит.

Василиса

– И чего он от тебя хотел? – Иван казался встревоженным, излишне суетливым, беспокойным и бестолково предупредительным. С чего он такой? А Евгений по-прежнему спокоен.

– Ничего.

– За ничего не прутся за город в поисках встречи. Познакомиться хотел, да?

– Что-то вроде.

Долгий внимательный взгляд, адресованный мне. И тут же ледяной комок под сердцем – знает, и о нашем с Матвеем разговоре знает, и о том, что я послушно и подробно рассказывала обо всем, происходящем в доме, включая историю с ижицынским прадедом, который строго и чуть обиженно смотрит на меня с портрета.

– А он ничего, – заметила Динка, позевывая. – Симпатичный. Правда, Вась?

– Смотри, заревную, – шутливо предупредил Иван.

– Ревнуй, иногда полезно… Слушай, а ты завтра в город собираешься? Возьми меня, а то я тут с тоски подохну. И Ваську тоже. Вась, ты как?

– Я поработать хочу.

Ижицын при этих словах помрачнел, подтверждая догадку Матвея: никому тут моя работа не нужна, присутствие – да, работа – нет.

– Вам, наверное, стоит отдохнуть. – Вежливый, а прямого взгляда избегает. – Меня несколько беспокоит, что внизу холодно, завтра помещение оборудуют обогревателями, а пока не стоит рисковать здоровьем.

Надо же, какая заботливость – сказочная, как выразилась бы Динка, – и возразить-то нечего. Я и не возражала, но от поездки в город отказалась, Матвей просил не покидать дома. А Евгений тому, что я осталась, обрадовался до того явно, что…