Готический ангел - Екатерина Лесина

Надо же, какая заботливость – сказочная, как выразилась бы Динка, – и возразить-то нечего. Я и не возражала, но от поездки в город отказалась, Матвей просил не покидать дома. А Евгений тому, что я осталась, обрадовался до того явно, что…

– Ну да, вдвоем веселее, чем одной. Или одному, – не упустила момента Динка. – Так что, Иван, хочешь или нет, но придется брать меня с собой.

Иван хохотнул, правда, как-то не слишком радостно.

Завтракала я в одиночестве, опустевший дом вдруг поблек, повыцвел, поистратил былое великолепие, ему словно скучно стало.

И мне тоже. Череда комнат, одинаково пустых, одинаково ненужных, галереи, лестницы, голые стены с редкими пятнами светильников… солнце, прорывающееся сквозь оконное стекло. День, подходящий для рисования, погожий, ясный, а мне ведь хотелось, чтобы готика была в желто-коричневых тонах.

Подходящее место отыскалось почти сразу, с этой точки дом выглядел не величественно-массивным, а легким, воздушным, сплетенным из светотени… вот так будет хорошо. Я запомню. Я нарисую.

Я никогда не продам эту картину Кольке… другие, но не эту. Ее еще нет, но уже люблю.

Прикосновение угля к бумаге, первый след, определяющий… линия вниз и вверх, не отрывая руки, нажатие чуть сильнее и вторая линия, четче, шире.

Я, как всегда, увлеклась, оттого и не заметила, когда подошел Ижицын, просто вдруг ощутила чье-то присутствие и обернулась.

– День добрый. Простите. Не хотел напугать.

– Добрый день. Я вот… вы не против, если я… если нарисую, для себя. Он вообще очень красивый, дом. Хотя, наверное, неправильно говорить – красивый, он особенный, он как бы живой, наверное, может показаться, что я говорю ерунду…

Господи, что за чушь я несу? А он слушает.

– Нет. Не показалось. Не ерунда. Позволите? – Евгений рассматривал набросок долго и пристально, я буквально видела, как его взгляд прощупывает, проверяет каждый штрих, каждое пятнышко на белизне листа. – У вас определенно талант.

– Благодарю, – я спрятала перемазанные углем руки за спину.

– Не за что. Это правда. Когда картина будет закончена?

– Н-не знаю.

– Купить хочу. Можно набросок. Но лучше масло. Вы работаете под заказ? Сколько?

Конкретен, как всегда. Господи, а что ответить-то? Да, я пишу, но для себя, и про талант он ошибается – нет у меня никакого таланта, и не было никогда, правда, поняла я это чересчур поздно, когда на выставку замахнулась.

Очередная бездарность – самый мягкий из полученных отзывов.

– Сколько? – повторил вопрос Евгений.

– Нисколько.

Рыжие брови поднялись вверх. Удивлен, привык, что все покупается и продается, думает, цену набиваю.

– Я не работаю под заказ. Я вообще не работаю. Для себя разве что… иногда, под настроение. Но могу подсказать талантливого художника…

– Не надо. – Евгений отступил на шаг, посмотрел на эскиз, потом на меня, снова на эскиз… – Для себя? Я хочу видеть, что у вас есть «для себя». Это возможно?

– Н-наверное, – я совершенно растерялась.

– Сейчас, – добавил Евгений. – Если вам удобно.

Неудобно: у меня руки грязные, и джинсы тоже, и в квартире беспорядок…

На беспорядок Евгений не обратил ни малейшего внимания, заложив руки за спину, прохаживался по комнате, останавливаясь то у одного, то у другого полотна. Их немного, с каждым разом все меньше – зачем писать, если это никому не нужно? Если раз в полгода все созданное-выстраданное-родное скупают чохом, не глядя, почти на вес. Колька даже смотреть не смотрит, приезжает, привычно целует в щеку, привычно сует в руку обернутую в скользкий целлофан розу, привычно достает из кармана конверт и спрашивает:

– Упаковала?

А я так же привычно отвечаю:

– Да.

Дальше – транспортировка, заботливо обернутые упаковочной бумагой и перевязанные бечевкой рулоны сгружаются в багажник Колькиной машины. И мы едем в ресторан, мы – это я и Колька, а рулоны так и лежат в багажнике, и я не могу отделаться от мысли, что им там плохо и неуютно… И даже когда Колька, поднабравшись, начинает приставать с дежурными поцелуями, а я дежурно отвечаю на них, из головы не идут картины.

Лазоревые «Бабочки», карминовые «Сны», черно-желтые, агрессивные «Джунгли»…

– Все-таки я прав, – наконец соизволил подать голос Евгений. – Вы талантливы. Сколько?

Он ткнул пальцем в ультрамариновую вязь «Дыма».

– Не знаю. Я… я никогда не продавала… то есть, чтобы сама…

– Три тысячи хватит? – Евгений не стал слушать мой лепет. – Еще вот ту, и эту тоже. Пожалуй… сколько их здесь? Пять? Итого я должен пятнадцать тысяч. Наличные? Чек?

Пятнадцать тысяч? Он сумасшедший! Картины не стоят этого, пусть я их люблю, но они не стоят…

– Будьте добры взять на себя заказ рам. Я в этом совершенно ничего не понимаю. – Евгений вытащил чековую книжку и, положив на подоконник, быстро заполнил поля. – Если дом допишете – говорите.

Я только кивнула. Пятнадцать тысяч – это… это запредельная сумма.

А может, права Динка, и он в меня влюбился? В дом я возвращалась богатой и растерянной.

Вечером, как раз перед ужином, Динке позвонили.

– Алло, я слушаю. – Она всегда так отвечала, если номер был незнаком. – Василиса Васильевна? Да, знаю, а что? А кто ее спрашивает? Слышь, Вась? – Прикрыв трубку рукой, она зашептала: – Тут тебя какая-то Вера, которая Юлина мама, точнее, не совсем мама, но, короче, я не очень-то въехала. Отвечать будешь?

– Буду.

Льдинкин мобильный – тонкий, черный, стильный каждой черточкой – сохранил еще тепло ее рук, держать его было страшновато, а вдруг уроню.

– Василиса Васильевна? Это Вера Ивановна, я жена отца Юли Цыгунко, вы ведь знаете такую?

– Знаю.

Хорошо знаю. Одна из моих «сумасшедших», обыкновенная-необыкновенная, тяготеющая к черному цвету как в одежде, так и в картинах. Красные пятнышки на черном круге – это зерна граната, так она сказала, или кровь. Но гранат лучше.

Она не объяснила, чем лучше. А в следующий раз пятнышки стали желтыми – одуванчики.

– Вы простите, что беспокою… Я не сразу нашла, как вам позвонить… через кого. – Она чуть заикалась и всхлипывала, еле-еле удерживаясь от того, чтоб не зареветь во весь голос. – И наверное, зря, потому что вряд ли вы поможете… Юля пропала.

– Как пропала?

– Из школы не вернулась… у нее уроков больше было, и Анжела не дождалась… домой пошла, а Юля нет. Вечер уже, а ее нет… и мобильный не берет… может быть, вы… может, знаете, куда она могла пойти?

Ижицын С.Д. Дневник

Боже мой, я не знаю, как это случилось и когда. Я виноват, во всем виноват! Mea culpa! Я ведь подозревал, что это может произойти, но продолжал надеяться на что-то, и к чему привело мое бездействие?

Наталья в обмороке, я серьезно опасаюсь, что это потрясение скажется на ее здоровье. А разговоры, которые пойдут? А полиция? Будет следствие, дознание, которое я должен прекратить во что бы то ни стало. Правды Наталья не переживет.

Наш брак недействителен, наш сын – незаконнорожденный, моя супруга, моя законная супруга – убийца, а я? Кто я, допустивший все это?

Опасения подтвердились. Пристав почти уверен, что имело место убийство. Он глядел на меня с таким подозрением, что… в какой-то момент у меня появилось желание сознаться, сказать, что это я задушил Натальину компаньонку, скажем, из опасения, что она расскажет Наталье о нашей связи. Они бы поверили, а я хоть как-то смог бы искупить вину перед Е.Ю. и Наташенькой.

Ей было бы больно, но не так больно, дознайся они до правды.

Это и остановило. Кто будет приглядывать за Машей, если меня отдадут под суд? Ульяна одна не сможет, ее просто не поймут, да и не доверяю я ей, более того, Ульяна меня пугает. Почему? Потому как у Маши хватило бы сил задушить, но вот повесить, закрепить веревку на потолке, сделать петлю и сунуть в нее голову Е.Ю., чтоб создать иллюзию самоубийства, она не сумела бы. Это Ульяна, бесконечно любящая Машу, бесконечно преданная, пыталась отвести подозрения.

Дознавателю дал взятку. Стыдно, к тому же теперь он полностью уверен, что убийство – моих рук дело. Пускай, меня мало волнуют его догадки и мысли, но вот что делать с Машей?

И с Улей?

Жизнь в доме замерла, мы будто исполняем невесть кем установленные ритуалы приличий. Наталья бледна, но, кажется, почти поправилась. Смерть Е.Ю. удалось представить самоубийством, и даже сплетни как будто поутихли.

А у Маши период прояснения, дает себя умывать, расчесывать и одевать, тихая стала, проклятие мое. Нет, нельзя так, она не виновата, она не понимает, что творит, и убийство – всецело на моей совести, потому как случилось по моему недосмотру.

Матвей

– Она хорошая девочка, очень хорошая. – Женщина всхлипнула, вытирая глаза рукавом вязаной кофты. – Но проблемная немного… нет, вы не думайте, она не курит, не пьет, не наркоманка. И учится хорошо, просто… со мной вот не сложилось.