Бегущая в зеркалах - Л. Бояджиева

Наконец долгожданный жених появился. Стройный, в туго стянутой скрипучим ремнем гимнастерке, загорелый дочерна, сверкая широкой белозубой улыбкой. Таким, стоящим в калитке с вещмешком на плече и прыгающей у ног соседской дворнягой, и запомнит его Виктория. Цветная открытка-фотография с размашистой подписью: «Мой». Это коротенькое слово, молнией пронесшееся в голове Виктории, осветило все вокруг новым смыслом.

«Мой, мой…» – твердила она про себя, с гордостью собственника наблюдая, как играют мышцы под мокрой тканью, как перебирает волжский ветерок смоляные кудри Остапа, когда он, налегая на весла, греб к прибрежной косе.

Оказавшись вдвоем на пустынной отмели, залитой клонящимся к горизонту солнцем, Виктория не бросилась сразу поплавать, как собиралась, – почему-то застеснялась раздеваться, – а принялась сосредоточенно собирать цветы. Белые соцветия тысячелистника, покрывавшего все вокруг ароматным, густым ковром, срывались с трудом. Стебель, прочный и жилистый как веревка, не хотел ломаться, сдирая на ладони кожу. Остап щелкнул новым перочинным ножичком и вмиг нарезал целую охапку. Стоя чуть поодаль, он долго, терпеливо наблюдал, как Виктория, усевшись в траве и разложив на коленях длинные стебли, по-девчоночьи старательно плела венок.

Почему он стоял, не пытаясь притронуться и сжать ее в нетерпеливых объятиях, как тысячу раз мечтал в долгий армейский год? Почему молчал, хотя их длинные, на шести тетрадных листах, письма, не могли вместить и части накопившихся, откладываемых «до скорой встречи» слов? Слов невнятных, сумбурных, распиравших тоскующую душу, но так и не сумевших добавить что-либо существенное к простенькому, стократно повторенному «люблю».

Ощущение чего-то значительно, жизненно важного, что надо было немедля осмыслить и запомнить, сковало Остапа торжественным благоговением. Его единственная женщина, суженая, мать его будущих детей, живая синеглазая красавица, с тонкой жилкой, пульсирующей на виске, с влажными полукружьями под рукавами шелковой блузки, с ее пахнущим земляничным мылом затылком, белыми носочками и поджившей коричневой ссадиной на круглом колене, – вся она – радость и счастье – парила над цветущим полем в сияющем ореоле летнего вечера.

И редкие молодые сосенки, застывшие подле в торжественном карауле, и тяжелые бурые волжские воды, мягко обтекающие песчаный берег, и рубиновый закат, разлившийся на пол-горизонта, и родной город на том берегу, казавшийся отсюда игрушечным, – явились единой целостной, мудрой и прекрасной Вселенной, центром которой была Она.

Наконец Виктория, замотав травинкой кончики стебельков, водрузила на голову тяжелый вихрастый венок, отряхнула «гороховый» подол и подняла на Остапа смеющиеся, победно сияющие глаза. Заглянув в эту родную, счастливую синеву, он почувствовал резкий внезапный толчок, который уже ощутил однажды, целуя полковое знамя. Слова присяги звучали торжественно, духовой оркестр наяривал гимн, кумачовый шелк, поднесенный к губам, пахнул утюгом, пионерским галстуком, мамой, Родиной. В горле застрял ком, грудь распирали любовь и жалость, требующие немедля, сию же минуту, принять в жертву этой громадной любви, этой великой, святой жалости, всю свою жизнь, всю свою кровь до последней капли. До самой последней капли…

Издевательские домыслы наблюдателей из-за бугра о способах размножения homo sovetikusa, изжившего якобы, всякие физиологические потребности под прессингом тотальной идеологии, были не так уж безосновательны: все личное, частное, персонально-человеческое было здесь не в чести. Но лучшие представители этой новой человеческой породы, вскормленные не реальностью, а прекраснодушным мифом о ней, несли в себе столь высокий душевный настрой, столь веские представления о гражданственности и патриотизме, что все свое, телесно-житейское, отнюдь не атрофированное, сублимировали во внеличностном, глобальном. Они не только «как невесту, Родину любили», но и любили своих невест, как могли любить только самое святое и важное – единственное в мире социалистическое Отечество.

Во всяком случае, двадцатилетний комсомолец, отличник боевой подготовки, красавец и спортсмен, Остап Гульба прильнул к телу Виктории так страстно и пылко, с таким восторгом преклонения и жаждой самопожертвования, которые отличали издревле лишь идеальных романтических героев самого высокого качества.

5

По-другому чувствовать он не умел, его не научили. Не научили и быть циником, пустобрехом, легковесным, равнодушным, сомневающимся.

В этом смысле Остапу еще предстояло пройти жестокую школу, многое узнать и со многими иллюзиями распрощаться. Все последующие месяцы, годы, все страшное и громадное, обыденное и невероятное, названное Войной, Остапу забыть было бы проще, чем тот заволжский вечер, будто вытравленный в памяти каленым железом. Но делать этого он не собирался. Напротив, многократно перебирая события этих лет, осмысливая заново каждую мелочь, он наконец-то понял, что же, в сущности, произошло, какая дьявольская сила закрутила пружину сюжета, превратившего коммуниста, лейтенанта Красной армии в гражданина Французской Республики Остина Брауна, имеющего большой вес в деловых кругах, полномочия и статус non grata в тех сферах, тайны которых открываются лишь в фантастических домыслах криминальных романов. Сила эта, позже названная «культом личности», а еще позже – репрессивным тоталитаризмом, в дни Отечественной войны воплощалась в образе «отца народов», любимого вождя, чей особый, волнующий голос, несущийся из трескучих наушников полевого радио, призывал их – рядовых и командиров, солдат и офицеров – стоять до конца, «до последней капли крови». Сколько же этих капель, ведер, галлонов, цистерн теплой человеческой крови было пролито тогда за победу идущими на смерть с его именем на устах?

По завершении войны была названа цифра – восемь миллионов погибших, в шестидесятые годы мир содрогнулся, узнав о двадцати миллионах и лишь в девяностые семидесятилетнему Остину Брауну будет дана возможность услышать правду – более тридцати пяти миллионов жизней унесла у его Родины та война. Море крови в самом буквальном, ужасающе-достоверном смысле. Сколько же из них, из тридцати пяти миллионов, рассталось с жизнью зазря, стало жертвами даже не глобально-исторических просчетов, а просто – «неоправданными потерями», теми, чьей жизнью распорядились бездушные нелюди, забывшие истинную цену человеческой крови?

Мысль о том, что Родина жила и воевала не совсем так, как представлялось ему, впервые пришла Остапу только в конце войны. Свою жизнь он не берег, рвался в самые опасные передряги. Сберегла его судьба. С точки зрения строевого армейского офицера, лейтенанту Гульбе, попавшему в командирские «холуи», сильно повезло. Сам же комдив, заполучивший в шоферы преданного, храброго, башковитого парнишку не раз благодарил случай в лице помощника начальника штаба дивизии по кадрам за полученный подарок.