Серые земли - Карина Дёмина

— Мне бы нумер, — с запинкой произнес гость и покраснел.

Небось, только — только приехал в Познаньск и, заместо того, чтоб жилье приличное сыскать, по лавкам кинулся, за лоском столичным.

Пан Вильчевский покачал головой.

И как быть? Нумера‑то простаивали… но нынешний гость… не принесет ли он, вырвавшийся из‑под папенькиного крыла, больше беспокойства, нежели прибытку? Не станет ли кутить, просаживая отцовские деньги? А то еще и с компанией дурною свяжется. Был тут один, который поначалу сребнями направо и налево швырялся, да когда закончились, вынес под полой три канделябра бронзовых и фарфорового ангелочка, оставшегося от матушки…

Отказать бы…

Но гость извлек кошель приятной толщины и веса с виду немалого, и по стоечке покатился злотень.

— За два месяца вперед плачу, — сказал гость.

Пан Вильчевский смотрел на монету. Разве ж можно этак с деньгой… а злотень все катился и катился, поблескивая заманчиво, очаровывая. И рука сама собой потянулась, спеша перехватить монетку, пока не достигла она края стойки да не сверзлась на пол…

— Кутежей не устраивать, — пальцы вцепились в злотень, и пан Вильчевский осознал, что при всем его нежелании — а гость‑таки вызывал смутное беспокойство неясного характеру — он не сумеет заставить себя расстаться с этою монетой.

Ныне же вечером, после обычного обходу — пан Вильчевский самолично проверял, заперты ли все окна, погашены ли газовые светильники, да и вовсе, не случилось ли за день какой беды, как в тот раз, когда в гостиной, на софе, почти новой, обнаружилось ужаснейшего вида кофейное пятно…

Пан Вильчевский вздрогнул и перекрестился: вывести пятно стоило трех сребней!

— За ущерб, ежели случится по вашей вине, платите отдельно.

Гость кивнул и выложил на стойку еще четыре монеты. Новехенькие, блестящие, небось, только — только покинувшие тишь и уют королевского монетного двора. Пану Вильчевскому заранее сделалось за них, таких беззащитных пред потными людскими руками, боязно.

Ничего, он не позволит обидеть их.

Спрячет.

Нет, не в банк отнесет, банкам он не доверял, предпочитая золото держать в надежном месте — огромной склянке, каковую прятал в камине собственной комнаты. Благо, камин оный пан Вильчевский даже зимой не растапливал, экономя… ему и без того приходилось на жильцов тратиться, коим просто‑таки жизни без каминов не было.

— Столоваться у нас будете? Питание оплачивается отдельно…

Гость добавил еще монету.

Сколько ж их в кошеле‑то? Бедных, обреченных пойти в уплату прихотей человека недостойного… и сердце пана Вильчевского разрывалось от боли.

— Ежели что понадобится… я к вашим услугам.

Пан Вильчевский покосился на короля, который по — прежнему взирал на гостя хмуро, недовольно, еще не убедившись в его благонадежности.

— Прошу за мной.

Отправив злотни в карман, пан Вильчевский запер конторку. Он не держал ни коридорного, ни лакеев, полагая сие зряшною тратой денег, ему и самому несложно гостя проводить, а что возраст и больная спина не позволяют с багажом управляться, так нынешний гость молод, сам свой саквояжик донесет…

— Погодите! — пан Вильчевский вовремя спохватился. — Как вас в книге записать‑то?

— Гавриил… — сказал гость и, густо покраснев, добавил. — Волчевский…

— А занимаетесь чем?

— Всем понемногу…

Главное, чтобы не коммивояжер, ибо это племя, бестолковое, суетливое, пан Вильчевский на дух не переносил опосля того случая, когда заезжий мошенник, коммивояжером представившийся, выманил целых сорок злотней за новую мебель для пяти спален… а после исчез, паскуда этакая.

— Не торгуете? — пан Вильчевский указал мизинчиком на саквояж, который гость нес бережно, держа за пухлые кожаные бока, не замечая, что мнет светлый свой пиджачок.

— Нет.

Пан Вильчевский кивнул, не сказать, чтобы он был удовлетворен ответом, однако же злотень, который гость протянул заместо благодарности, послужил достойной компенсацией.

И страхи хозяина «Трех корон» утихли.

Ненадолго.

В покойницкой табачный дым мешался с иными, куда более привычными месту сему ароматами, и кисловатая смесь их, как вынужден был признать Аврелий Яковлевич, портила всякое удовольствие от цигаретки. Оттого и бросил он ее, недокуренную, на пол, растер носочком туфли и, наклонившись, носочек этот отер платком: налипли на лаковую кожу и травинки, и кусочки земли.

Нехорошо.

К обуви Аврелий Яковлевич относился с особым пиететом, помня еще те времена, когда случалось ему носить, что лапти, из лозы плетеные, что грубые матросские ботинки, от которых по первости ноги кровавыми мозолями покрывались.

Вздохнул.

И разогнав редкие дымы, принялся за дело.

Благо, пол в покойницкой был ровный, плита к плите, а в особом закутке, которым штатный ведьмак пользовался, и знаки вычертить не поленились белою заговоренною краской. Конечно, лучше бы вовсе на камне выбить, но то дело марудное, затратное…

Знаки Аврелий Яковлевич подновил.

Отступил, окинув картину критическим взором, почесал бороду и добавил несколько собственных, тайных, печатей. Мыслилось ему, что покойницы нынешние, ежели и соизволят для беседы восстать, то всяко возвращению в мир живых не обрадуются.

Привычная работа помогала отрешиться от тревоги, и Аврелий Яковлевич даже запел, благо, из нынешних его слушателей не сыщется такого, кому пение сие не по нраву будет. Мертвецы большею частью — народец тихий, незлобливый, и к чужим слабостям относящийся с пониманием… не станут носами крутить да говорить, что, дескать, голосина у ведьмака знатная, а слуха вовсе нету…

Нету. И что?

Он, небось, в операнты не рвется. У него собственное дело есть… даже два, ежели по нынешнему времени.

Первой Аврелий Яковлевич в очерченный круг положил сваху. Оттаявшее тело было неудобно тяжелым, каким‑то неправильным, точно лишенным костей. И Аврелий Яковлевич долго маялся, силясь придать ему позу хоть сколько бы привычную.

— Ну что, хорошая моя, поговорим? — произнес он, вытаскивая очередную цигаретку. Но затянувшись, лишь крякнул да сплюнул: табак имел отчетливый привкус сивухи.

Вот же незадача… и примета дурная: не выйдет ничего из этакой затеи.

Однако Аврелий Яковлевич был не того характеру, чтобы взять и отступить. Он цигаретку докурил, исключительно из упрямства, а окурок втоптал в щель меж каменными плитами. Потянулся, расправляя плечи, чувствуя, как тянутся мышцы, хрустят под тяжестью их и чего‑то неявного, неведомого, кости.

Вихрь пронесся по покойницкой, хлопнул дверцами шкапа, лизнул изъеденную норами — ячейками стену. И успокоившийся, покорный ведьмацким рукам, сплелся хитровязью тайных знаков.