Серые земли - Карина Дёмина

— Вот и Николаус оценил… на Вотановой книге поклялся, что до гроба будет верным…

Оно и правда, небось, не рискнул клятву нарушить, потому как одно дело с костяным глазом жить, а другое — с достоинством…

— Вы, милочка, конечно, можете сказать, что сие несправедливо и бесчеловечно, — старушка спрятала лорнет в расшитую бисером и перьями сумочку. — Да только разве справедливо было мне про любовь врать? А если не врал, то…

Она пожала узенькими плечиками:

— Я свое защищала. Чужого мне не надобно, а своего не отдам…

Голуби согласно закурлыкали, своим они считали булку, от которой остались одни воспоминания, и птиц это весьма печалило.

— Так что, милочка, отбросьте сомнения… и ежели оно ваше, то стреляйте по ногам. Мужик с простреленной ногой далече не уйдет…

В магазине пахло корицей и ванилью.

Было спокойно.

Белели в полумраке унитазы и эльфийские шпиры, на постаментах возвышались массивные раковины ванн. Плескал прохладною водицей фонтанчик.

Молчали канарейки, щебетали продавщицы, Евдокию они заметили не сразу, увлеченные сплетнями и свежими ватрушками, вид которых заставил Евдокию вспомнить, что она голодна.

Со вчерашнего дня не ела.

— Ой, — сказал кто‑то, обернувшись. — А вы… тут?

— Тут, — мрачно ответила Евдокия, не зная, как быть дальше.

Отругать за безделье?

Или ватрушку попросить? Или не попросить, но пользуясь положением, изъять? В конце концов, обедать на рабочем месте…

— А булочки хотите? — шепотом поинтересовалась новенькая чернявая продавщица.

— Хочу.

— С чаем? — уточнила вторая, на всякий случай от новенькой отодвигаясь.

— С чаем…

Пускай.

Все одно сегодня день странный…

Кружку подали, и ватрушку в руку сунули, и усадили, правда не в кресло — кресла стояли исключительно для посетителей, из красного бархата, с позолотою обильной — но на унитаз, застеленный чистым покрывалом.

— Тихо сегодня? — поинтересовалась Евдокия, чтобы хоть как‑то нарушить воцарившуюся тишину.

— Тихо… — хором вздохнули продавщицы.

Ватрушка была удивительно сладкой, травяной чай — ароматным. И с каждым глотком его становилось легче. Исчезала непонятная тяжесть, и желание немедля вернуться домой уходило, и мысли появлялись, этакие нехорошие мысли про ведьмаков и проклятия.

Головную боль.

Грача.

Посестриц дорогих, которым было бы в радость, случись с Евдокией какое несчастье.

И верно задумалась она прекрепко, оттого и не услышала, как зазвенел колокольчик, возвещая о появлении клиента, и продавщицы, позабывши о ватрушках, поспешили к двери, дабы клиента оного встретить…

— Дуся! — сей бас заставил вздрогнуть и очнуться. — Дуся, ты тут!

— Тут, — согласилась Евдокия и поспешно слизала с пальца сахарную пудру.

— Дуся! Я счастливый тебя видеть!

— А я уж как рада… — она поднялась аккурат вовремя для того, чтобы уклониться от объятий. — Вижу, у тебя все хорошо…

За прошедший год Аполлон изменился мало, разве что обрел некий столичный лоск, во всяком случае нынешняя рубаха его, ярко — алая, шелковая, расшитая по вороту псевдонародным орнаментом, явно была куплена в центральной лавке. Как и полосатые штаны, перехваченные золоченым кушаком. Золотые Аполлоновы кудри были завиты и уложены, обильно смазаны воском и бриллиантином, отчего казались литыми. И Евдокия испытала преогромное желание пощупать их.

— Плохо! — возвестил Аполлон и, верно, в избытке чувств, ударил себя в грудь кулаком. Кулак был внушителен, и грудь загудела.

А может, не грудь, но железный статуй, которого Аполлон держал под мышкой.

— У меня все плохо!

Он даже всхлипнул и статуй поставил на крышку ближайшего унитаза.

— Ты погляди только!

Статуй оказался козлом, слегка кривобоким, на редкость тощим, как сказала бы матушка — лядащим. Левый рог его был чуть короче правого, спина подымалась горбом, а ноги и вовсе в стороны пузырями расходились.

— Козел, — сказала Евдокия и потрогала статую.

Металл был холодным.

— Козел! — Аполлон произнес это слово так, что сразу стало ясно: козел не просто так себе парнокопытное, но сокрыт в нем некий тайный, сакральный даже смысл. — Они вручили мне козла!

Он тоненько всхлипнул и смахнул пальчиком крупную отборную слезу, что выкатилась из левого глаза. Правый оставался сух и смотрел строго, ожидая от Евдокии сочувствия.

Но ныне не было у нее желания козлам сочувствовать.

От продолжения беседы ее избавил тот же колокольчик и новые посетительницы, вид которых напрочь лишил Евдокию способности мыслить здраво, если сия способность, конечно, еще оставалась при ней.

— Аполлон! — густой бас Гражины Бернатовны заполнил зал. — Аполлон, мальчик мой!

— Полечка, ты ведешь себя не совсем верно…

— Мой сын сам знает, как себя вести!

— Комиссия ждала благодарственной речи… мы приготовили фуршет… — Брунгильда Марковна сделала попытку обойти свекровь, но была остановлена взмахом могучей руки.

— Твоя фуршета никому не надобна! — Гражина Бернатовна ступала тяжко, важно. В новом парчовом платье, с юбками столь пышными, что не ясно, как они в дверь прошли‑то, она гляделась весьма внушительно. — Полечка, ты страдаешь?

— Страдаю, — Аполлон смахнул вторую слезу. — Мама! Они мне козла сунули!

— Полечка, ты все неправильно понял…

— Мой сын страдает! — возвестила Гражина Бернатовна, краснея лицом.

А Евдокия мысленно отметила, что красное лицо с цветом платья весьма гармонирует… почти как широченный воротник, на котором голова Гражины Бернатовны лежала, будто бы на блюде.

Высокую прическу ее украшали восковые яблоки и груши, а из темечка торчало длинное петушиное перо. Когда Гражина Бернатовна наклонилась, Евдокия разглядела и птичку, крохотную колибри, не то свившую гнездо, не то запутавшуюся, в темных, явно подкрашенных, волосах.

— Я чувствовала, что этим все закончится! — от голоса Гражины Бернатовны позвякивали хрустальные подвески на люстре, а тяжкая ее поступь заставляла покачиваться и унитазы. Из‑под вороха юбок, щедро отделанных кружевом, выглядывали квадратные носки кавалерийских сапог. — Чувствовала всем своим материнским сердцем! А оно не вреть!

— Матушка! — взревел Аполлон, попытавшись увернуться от матушкиных объятий. — Они… козла… мне…

От обиды нижняя губа Аполлона выпятилась и затряслась, нос непостижимым образом сделался длинней, а лоб — уже, отчего само лицо обрело престранное сходство с козлиною мордой. Евдокия перевела взгляд на статую.