Серые земли - Карина Дёмина

— В дом иди, — сказал он.

— Иду, — Евдокия юбки подобрала.

Мертвый.

Как есть мертвый, вон и перья пооблетели, проглядывает через оставшиеся белая птичья шкура, местами треснувшая… и крылья вывернуты так, как у живой птицы сие невозможно.

— Уже иду, — голос предательски дрогнул, что грачу весьма понравилось.

И смех сменился клекотом, а из раззявленного клюва показался тонкий змеиный язык.

— Уже… иду…

Она поднялась на первую ступеньку.

И на вторую.

На третью… положила руку на дверь… грач следил.

Хихикал.

Пускай смеется… пускай думает, что с Евдокией вот так просто управиться… и что сумочку она к себе от страха прижимает… страх‑то есть. Она, небось, живой человек и всякой погани боится… и руки у нее дрожат. Дрожали.

Рукоять револьвера была приятно холодна.

— Домой, значит? — переспросила Евдокия, и грач поспешно закивал, сделавшись похожим на цианьского болванчика из тех, которые продают по сребню за дюжину, да еще и размалевывают по желанию заказчика.

— А если я домой не хочу?

Птица зашипела.

И скокнула на ступеньку.

— Дур — р–ра…

— Сама дура, — спокойно ответила Евдокия, нажимая на спусковой крючок. И привычно дернулся в руке револьвер. Громыхнуло. Запахло порохом и… гнилью.

Разлетелось черное перо.

Плеснуло жижею болотной на ступеньки. И Евдокия поспешно подняла юбки: не хватало еще платье испортить…

— Вот же… — она и спускалась так, придерживая левой рукой подол и сумочку, а в правой неся револьвер. — Чтоб тебя…

Перо кружилось, норовило прилепиться не то к волосам, не то к платью, оседало на траве, превращаясь в темные капли, которые уходили в землю.

— Определенно, — Евдокия почесала рукоятью переносицу, — это ненормально… все это совершенно ненормально.

Она оглянулась на дом, который стоял рядом, безучастный и будто бы чужой.

Возвращаться?

Ни за что!

И пусть голова до сих пор тяжелая, но Евдокия точно знает, что если и вернется в родной особняк, то только с ведьмаком на пару, хотя и сама мысль о ведьмаках вызывала отвращение, едва ли не дурноту. Ничего, Евдокия с дурнотой справится. Уже справляется.

Идет по тротуару, простоволосая, растрепанная и с револьвером в руке… люди сторонятся… верно, револьвер убрать надобно в сумочку, поелику неприятности с полицией Евдокии без надобности. Она и остановилась у перекрестка, огляделась, убеждаясь, что нет поблизости ничего‑то подозрительного, ни грачей, ни галок, разве что пара откормленных голубей возится у лавочки, кланяется благообразной старушке, выпрашивая булку…

— Извините, — Евдокия присела на лавочку.

От старушки пахло цветочною водой и еще мятой.

— Я… передохну и дальше… вот только…

В барабане осталось два патрона.

Один в грача… и выходит, что еще три она вчера выпустила, в Богуславу… и повезло, что не задела. А пули посеребренные.

Заговоренные.

Специального заказу… и по — хорошему, надо бы револьвер убрать, да только в нынешних престранных обстоятельствах мысль о том, чтобы остаться без оружия, Евдокии претила.

— Перезаряжу, — пояснила она старушке, которая к вящему неодобрению голубей булку отложила. Подняла лорнет на отполированной до блеска рукояти, смерила Евдокию внимательным взглядом…

— Перезаряжу и уйду…

Пальцы дрожали, а запасные патроны, как назло, застряли в обойме.

— Не спешите, милочка, — произнесла старушка. — Оружие требует аккуратного обращения… в кого стреляли?

— В грача.

Евдокия выдохнула.

Успокоиться надо, а то она, на безумицу похожа… безумица с револьвером… то‑то своячницы порадуются, когда Евдокию в лечебницу заберут.

А может…

Нет, рановато делать выводы.

— В грача… — старушка мечтательно прикрыла глаза. — А я вот на воронах руку ставила… позволите дать вам совет?

— Конечно.

Если Евдокия хоть что‑то понимала, то совет она услышит вне зависимости от позволения.

— Цельтесь в ноги…

— Почему? Мне казалось, что в голову — оно как‑то верней…

Патрон все‑таки поддался.

— В голову?! Милочка, конечно, немногие мужчины используют голову по назначению, но это еще не повод в нее стрелять! Поверьте моему жизненному опыту! Мужчина с простреленной головой в хозяйстве совершенно бесполезен! В ноги, милочка, целиться надо… в ноги…

— З — зачем?

— Чтоб далеко не ушел… — старушка смахнула остатки булки. — Помнится, в вашем юном возрасте был у меня один поклонник… не один, конечно, далеко не один, но его я выделяла… сразу решила, что если замуж, то только за Николауса… он был само очарование, но ветреник — с…

Голуби устроили возню, они копошились у самых ног, толкали друг друга, теснили, норовя вырвать кусок побольше, и разевали клювы, давились булкой.

— Все на свидания звал… я соглашалась… ах, молодость — молодость… кровь горячая… а после мне донесли, что он с другой прогуливается… дочерью одного… не важно, главное, что у нее приданого на тысячи злотней. У меня же из достоинств — револьвер папенькин…

Щелкнул барабан, встав на место.

— Но ведь главное, правильно распорядится тем, что имеешь. Вот я и распорядилась. Встретилась и поставила условие. Или он на мне женится…

Старушка замолчала, мечтательно улыбаясь.

— Или? — Евдокию вдруг заинтересовала эта история.

— Или женится на той, другой. Если нужен он ей будет после моего выстрела… он‑то не поверил, думал, шучу…

Губы старушки тронула улыбка.

— Тогда‑то я ему ногу и прострелила… в знак серьезности моих намерений. Сбежать попытался, дурашка этакий. Ох и кричал же он… ругался матерно… но выбор сделал верный. Сорок лет душа в душу прожили… он мне и не изменял никогда.

В этом Евдокия не сомневалась.

Старушка же, приложив к глазам кружевной платочек, легонький, невесомый, как она сама.

— Я ему на свадьбу подарила… — она наклонилась и прошептала, — костяное достоинство…

— Что?

— Достоинство, — с достоинством произнесла старушка и глазки опустила на голубей, которые от этаких откровений всяческий интерес к булке потеряли. — Костяное… знаешь… есть умельцы, которые по кости режут. Скажем, глаза, если кто глаз потерял. Или руку, ногу… или вот нос… у моего папеньке на войне срезало, так он накладным пользовался… я вот достоинство заказала. Двадцать два злотня стоило. Но сделали с большим мастерством.

Воображение Евдокии живо представило и этакий подарок, отчего‑то в соломенной коробочке с бантом из органзы, и жениха, весьма оным подарком впечатленного.