По следам знакомых героев - Бенедикт Сарнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Холмс продолжал настаивать:
— Порою память наша так непрочна.Быть может, все же два?
— Нет, три! Прошу понять!Не меньше трех! Уж мне ль того не знать!
— Ну вот, дело проясняется, — удовлетворенно сказал Холмс, когда они с Уотсоном опять остались одни. — Как видите, Фамусов тоже настаивает на том, что с отъезда Чацкого прошло никак не меньше, чем три года.
— А это был настоящий Фамусов? — подозрительно спросил Уотсон.
— Я вижу, вы делаете успехи, — усмехнулся Холмс. — Не скрою, кое-какие реплики Фамусова и в самом деле были смонтированы нашей машиной. Но главная, та, ради которой мы к нему отправились, принадлежит Грибоедову.
Холмс снова открыл «Горе от ума» и, для убедительности водя пальцем по странице, процитировал:
— «Ну выкинул ты штуку! Три года не писал двух слов и грянул вдруг как с облаков…»
— Ну, хорошо. Пусть так, — согласился Уотсон. — Но я все-таки не понимаю, зачем нам понадобилось еще и с Фамусовым встречаться? Разве свидетельства одной Лизы было недостаточно?
— Если бы только один из персонажей комедии как-нибудь вскользь помянул, что Чацкий уехал из России три года назад, это еще могло быть случайной обмолвкой. Но вот мы убедились, что не только Лиза, а Фамусов тоже точно называет этот срок. Все это говорит о том, что Грибоедову почему-то очень важно было подчеркнуть, что Чацкий вернулся в Москву именно после трехлетнего отсутствия. Теперь мне совершенно ясно, что этот трехлетний срок тут не случаен.
— Что-то я не пойму, Холмс, куда вы клоните.
— Сейчас поймете.
— Еще одного свидетеля — допросить хотите?
— На этот раз самого Чацкого. Вы не возражаете?
— О, нет! Что вы… Только у меня к вам просьба… Стоять и молчать этаким болваном мне как-то неловко, даже унизительно. А Чацкий такой нервный…
— Перестаньте говорить обиняками, Уотсон! Скажите прямо, что вы хотите?
— Вы же знаете, я не привык говорить стихами. Мне трудно. Вы, наверно, заметили, что из-за этой проклятой необходимости все время говорить в рифму я был вынужден даже обратиться к Лизе «на ты»…
— Еще бы мне этого не заметить! В устах такого церемонного и благовоспитанного джентльмена, как вы, это прозвучало особенно комично.
— А главное, невежливо. Уверяю вас, это первый случай в моей жизни, когда я был так фамильярен с женщиной. И надеюсь, последний. Короче говоря, я надеюсь, вы позволите мне на этот раз поговорить прозой.
— Ладно, будь по-вашему. А чтобы вам не было обидно, я тоже перейду на прозу, — великодушно решил Холмс.
Чацкий стоял посреди залы, опустив голову, погруженный в свои, судя по его виду, не слишком веселые думы.
Холмс осторожно тронул его за плечо.
— Простите великодушно, что мы нарушили ваше уединение, Александр Андреевич. Вы задумались? О чем, если не секрет?
Чацкий, как видно, не прочь был излить душу первому встречному. Во всяком случае, он сразу откликнулся на сочувственный вопрос Холмса:
— Не жалует меня ее отец.Да и сама она, увы, не мною бредит.Ах! Тот скажи любви конец,Кто на три года вдаль уедет!
— Вот и вы тоже! — воскликнул Уотсон. — Все в один голос: три года, три года… А как же тогда вы сказали Платону Михайловичу, что встречались с ним в прошлом году?
Чацкий, прикинув что-то в уме, ответил:
— Вы не ошиблись. Именно в то время…В году минувшем… Да, в конце…Бывало, он лишь утро — ногу в стремя,И носится на борзом жеребце…
— Вы что-то путаете, — пытался втолковать ему Уотсон. — Так ведь не может быть. Если вы уехали за границу три года назад, как же вы могли с ним видеться в конце прошлого года?
На сей раз в ответе Чацкого уже звучало легкое раздражение:
— Да я как раз про это вам толкую.В ту пору с ним служил в одном полку я.
— Как же так? — не унимался Уотсон. — Как вы могли в прошлом году служить с ним в одном полку, если вас целых три года в России не было?.. Это прямо безумие какое-то!
Слово «безумие» окончательно вывело Чацкого из себя. Приложив руку ко лбу, он заговорил нервно, отрывисто, сбивчиво:
— Не образумлюсь… виноват,И слушаю, не понимаю,Как будто все еще мне объяснить хотят,Растерян мыслями… чего-то ожидаю…Видать, судьба судила так сама:Нелепость обо мне все в голос повторяют…Иные будто сострадают…Неужто я и впрямь сошел с ума?
Тут до Уотсона дошло, что он нечаянно допустил ужасную бестактность. Смутившись, он изо всех сил пытался исправить свою оплошность.
— О, нет, — прижав руку к сердцу, заговорил он. — Вы меня не так поняли, право. Я вовсе не хотел вас обидеть. Поверьте, я меньше, чем кто другой, верю в эти глупые слухи о вашем так называемом безумии. Я просто хотел сказать, что вы тут явно что-то напутали…
Но Чацкий, что называется, уже вошел в штопор. Не слушая сбивчивых объяснений Уотсона, он мерил шагами гостиную, выкрикивая невпопад:
— С кем был! Куда меня закинула судьба!Все гонят! Все клянут! Мучителей толпа,Дряхлеющих над выдумками, вздором.Безумным вы меня прославили всем хором…
— Александр Андреич, дорогой! — попытался исправить положение Холмс. — Поверьте, ни я, ни Уотсон… мы не имеем ничего общего с теми, кто объявил вас безумцем! Мы просто хотели…
Но Чацкий уже ничего не слушал. В страшной ажитации он устремился прочь из этого ненавистного ему дома, восклицая на ходу:
— Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок!Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,Где оскорбленному есть чувству уголок!Карету мне, карету!
Уотсон был ужасно сконфужен.
— Как нехорошо вышло! — сокрушенно воскликнул он. — Но я клянусь вам, Холмс… У меня даже в мыслях не было… Ей-богу, я не виноват…
— Как сказать, — не согласился Холмс. — Немного все-таки виноваты. Я вижу, вы так и не поняли, почему Чацкий столь бурно реагировал на ваше предположение, будто он что-то напутал.
— Да как же не понял? — оскорбился Уотсон. — Тут и понимать нечего. Его и так все за сумасшедшего принимают, а тут еще я, не подумав, произнес это злосчастное словечко…
— Это верно. Но ваши вопросы взбесили его еще и потому, что он отвечал вам так ясно, так разумно, так логично…
— Логично?! — изумился Уотсон. — Где же тут логика, если все ну никак не сходится?
— Ну да, так я и думал… Значит, вы все еще не поняли, где тут собака зарыта… Ну, ничего… Ничего, Уотсон, не расстраивайтесь. Сейчас допросим последнего свидетеля, и вам все наконец станет ясно.
— Мало вам было свидетелей? Кого еще вы хотите допросить?
— Платона Михайловича Горича, — сказал Холмс.
И в тот же миг Платон Михайлович собственной персоной предстал перед двумя друзьями.
— Платон Михайлович, дорогой, — сразу приступил к делу Холмс. — Скажите, это правда, что вы сравнительно недавно, в конце прошлого года, служили в одном полку с Александром Андреевичем Чацким?
На добродушной физиономии Платона Михайловича заиграла блаженная улыбка.
— Так точно… Зорю протрубит трубач,Как мы уж с ним, бывало, мчимся вскачь.
Забыв обо всем на свете, он погрузился в сладостные воспоминания:
— Осенний ветер дуй хоть спереди, хоть с тыла…Вот славное житье тогда-то было!
— Однако все кругом твердят, — перебил его Холмс, — что Чацкий по меньшей мере три года провел в чужих краях. Да и сам он тоже не отрицает, что долго жил вдали от Москвы.
Платон Михайлович не без удивления ответил:
— Да, верно. Но и я ведь был не ближе,Хотя сражений шум давно умолк.
И тут Уотсона осенило. В приступе внезапного вдохновения он даже опять заговорил стихами:
— Вот оно что! А где стоял ваш полк?
Ответ прозвучал незамедлительно:
— Как все гвардейские полки: в Париже!
— Ну вот, Уотсон, — сказал Холмс, когда они остались одни. — Вот все наконец и разъяснилось. Теперь, я надеюсь, вам ясно, почему Чацкий пришел в такое неистовство, когда вы упрекнули его в том, что он будто бы что-то напутал.
— Да, у меня словно вдруг пелена с глаз упала. Какой же я был остолоп, что не догадался раньше! Одно только мне все-таки непонятно: почему это вдруг русский гвардейский полк оказался в Париже?
— То есть, как это — непонятно? — удивился Холмс. — Очень даже понятно! Ведь шла война с Наполеоном, 1 января 1813 года русская армия перешла границу. В 1814 году она была в Париже. В 1815 опять двинулась за границу, и многие полки пробыли там еще порядочное время. Теперь, я полагаю, вы поняли, почему Грибоедов зачеркнул слово «два» и написал вместо него «три»? Поняли, почему ему так важно было, чтобы Чацкий отсутствовал именно три года? Почему он так настойчиво вкладывает эту цифру и в уста самого Чацкого, и в уста Лизы, и в уста Фамусова?
