Актриса - Екатерина Маркова

В кресле-качалке под рухнувшим штанкетом, гуттаперчиво изогнувшись, распласталось окровавленное тело Алены.

Природа творила неимоверные чудеса. Снег, обрушившийся на город, растаял так же мгновенно, как и появился. В голубом, без единого облачка, небе носились ополоумевшие, словно от предчувствия весны, птицы. Оттаявшая земля, как будто участвуя в каком-то заговоре, притворилась изнемогающей от распирающих ее весенних потуг и наперекор всем календарным соображениям порождала своей мнимой беременностью полный кавардак в четком раскладе времен года. Недоверчивым ознобом подрагивали вновь раздетые ветви деревьев и в бессилии разгадать обман невольно становились сообщниками, в полуобморочном страхе готовя к выстрелам набрякших почек свою неповинующуюся плоть. Рано темнеющее небо гримасами заката точно глумилось над сбитыми с толку людьми и природой. И лишь самому подозрительному в свежем густом запахе весеннего воздуха чудилась чуть уловимая едкая горечь обмана. Те, кто подоверчивей, сбросили теплую одежду и в упоении заходились прогнозами о глобальном потеплении климата и праздновании Нового года на зеленых лужайках.

Потерявший счет времени Глеб даже не замечал того бесстыдного раскардаша, в котором бесилась природа. Время для него остановилась с той минуты, когда он увидел отъезжающую от ворот театра «скорую». Четвертый день подряд утром, днем и вечером он слышал от врачей: «Она в коме, состояние критическое». В реанимацию не пускали, и Глеб, не находя себе места, исколесил все столичные и подмосковные монастыри и обители, храмы и часовни, простаивая на службах, заказывая молебны и на коленях испрашивая милости у Спасителя и Пресвятой Богородицы. Съездил вместе с Люсей в Лавру к мощам преподобного Сергия Радонежского, и только там ему стало легче. Словно какая-то невидимая сила строго и испытующе заглянула ему в душу и повелела не предаваться унынию, растерянности, отчаянию…

В тот день, когда с Аленой случилась беда, Глеба, как назло, словно водило дурное наваждение, не давая ему попасть в театр. Когда уже выехали за кольцевую дорогу, Люська вдруг обнаружила, что оставила рентгеновские снимки в клинике. Пришлось возвращаться. На обратном пути его остановил милиционер за превышение скорости и долго, никуда не торопясь, составлял акт, не пожелав получить штраф на месте. Глеб все время звонил Алене и с удивлением ощущал, как растет в нем необъяснимая тревога.

Когда он наконец добрался до театра, из двора на огромной скорости вылетела реанимационная машина с сиреной и мигалкой и вслед за ней выбежали перепуганные Севка, Сколопендра и Ковалева. Похолодевшее сердце подсказало Глебу, что изматывающее его целый день волнение было ненапрасным. И когда Ковалева с Севкой прыгнули к нему в «Фольксваген» и хором крикнули, что надо ехать за «скорой», его губы раздвинулись лишь для одного вопроса: «Она жива?»

По дороге Севка бессвязно рассказал о том, что случилось. А Нина Евгеньевна добавила, что штанкет не расплющил Алену насмерть только потому, что в момент падения Малышка резко качнулась назад в кресле и ручки, изготовленные из железа, смягчили удар. Голова практически уцелела, так как была откинута назад вместе с креслом.

— Кто в это время был в театре и почему она оказалась на сцене? — вытирая ладонью со лба выступившую испарину, спросил Глеб.

— Зинаида сказала, что, кроме нее и Алены, не было никого, я приехала почти одновременно со «скорой», — глухо отозвалась Ковалева. — Почему она очутилась на сцене, наверное, может объяснить только она сама.

— Человек, покушавшийся на ее жизнь, влез через окно реквизиторской. — Голос Севки прозвучал неожиданно злобно и определенно. Глебу показалось, что он сознательно вместо имени, которое ему прекрасно известно, сказал «человек». — Зинаида Ивановна бросилась вызывать «скорую», а я в полной прострации понесся за бинтами и йодом и увидел, что окно открыто. Преступник или прятался в театре, или заранее, уходя, оставил его незапертым, иначе бы с улицы проникнуть внутрь не удалось. Там на окне решетка, и ее можно сдвинуть только изнутри. Я все это сразу заметил… — Он спрятал лицо в ладони и зарыдал, как маленький. — И за что мне это? — выкрикивал он, давясь словами. — Тогда с Оболенской… я первый обнаружил… и теперь… Я чуть не сошел с ума, когда мне под ноги… потекла кровь… И потом она… в этом кресле… Нельзя допустить, чтобы она умерла! Что же это?! Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй мя грешного! Господи! Сделай так, чтобы она выжила! — бормотал Севка, рукавами свитера размазывая по лицу потоки нескончаемых слез.

В больнице они больше часа ждали врача. К ним вышел молодой человек и, кивнув в знак приветствия, немногословно объяснил, что критическое состояние больной не дает возможности делать какие-либо прогнозы. Объективно — состояние крайней тяжести, но медики сделают все, что в их силах. Звонить можно в любое время, приходить — не имеет смысла. В реанимацию все равно не пускают.

В театре, казалось, замерла вся жизнь. Только теперь в полной мере все поняли, какой мощной жизнеобеспечивающей энергетической пружиной была Алена. Актеры слонялись по коридорам, гримерным в ожидании очередной сводки из больницы. Даже разговаривать все стали тише, словно она находилась где-то здесь, рядом, и громкий звук голоса мог ее потревожить. Женя Трембич, уехавшая в Таллин на похороны Энекен, звонила на проходную театра каждые два часа. Севка впал в какую-то странную спячку. Вялый, с трудом передвигающий ноги, он приходил утром в театр и, засыпая в любом месте, куда присаживался, в результате сваливался на кушетке в реквизиторской и просыпался лишь к вечернему спектаклю. Но хуже всех выглядела Катя. Актриса была точно натянутый больной нерв, казалось, тронь ее, и она зазвенит высокой отчаянной, безысходной нотой. Худющая, с ввалившимися глазами, Воробьева бродила по театру, незряче натыкаясь на людей и странно подергивая головой с немытыми свалявшимися волосами. Она пришла в тот страшный день в театр еще до «скорой» и, увидев Алену, распластанную под штанкетом, который силились приподнять Севка со Сколопендрой, потеряла сознание. Приехавшие врачи отнесли ее в гримерную, привели в чувство и, оставив с ней фельдшера, увезли Алену.

Когда Глеб, Ковалева и Севка вернулись в театр, Катя все так же лежала в гримерной, но на щеках уже появился румянец. Увидев их, она приподнялась на локтях, но даже не смогла ни о чем спросить — губы скривились жалкой гримасой и только в глазах застыл немой вопрос.

— Она жива, — успокоила девушку Ковалева, не распространяясь о том, насколько сейчас Аленина жизнь держится на волоске.