Актриса - Екатерина Маркова

Таксист обиделся и засопел.

— Это наш с ней разговор. Мы с ней кой о чем беседовали… Так вот у меня тема для продолжения этой беседы имеется. И я совсем не намерен каждому встречному об этом докладывать.

— Придется подождать в таком случае. Ей сейчас не до беседы… — Максим коротко пересказал события последних дней. Актеры начали разбредаться по театру.

Когда водитель уже садился за воротами в машину, его окликнул вышедший следом молодой человек. Интеллигентно представившись композитором Глебом Сергеевым, он попросил немного задержаться и ответить на несколько вопросов. Таксист согласно кивнул, и Глеб сел рядом с ним на сиденье машины.

Неожиданное исчезновение Сиволапова породило среди работников театра самые различные предположения, но следователь поначалу отнесся к его отсутствию довольно вяло. Однако на одном из спектаклей Митя Травкин обнаружил на колосниках забившуюся в щель запонку. В тот день, когда случилось несчастье с Аленой, вызванная Сколопендрой милиция самым тщательным образом обследовала колосники, но ничего не нашла. Видно, и у них бывают проколы, тем более что запонка завалилась в узкую щель, и, если бы не металлический блик от яркого света, лежать бы ей и покрываться пылью до скончания века. Глазастый Митя увидел, как сверкнуло что-то в щели, и выковырял гвоздем. Такие запонки с выбитой посередине цифрой пятьдесят и инициалами владельца дарили в день юбилея театра всем мужчинам. В точности такие же кулончики получили в подарок и женщины.

Буквы «П. С.» свидетельствовали о том, что запонка принадлежала Петру Сиволапову. Информация эта, естественно, мгновенно стала достоянием всего театра. Пожалуй, одной Инге ничего не было известно: по немому сговору ее было решено пощадить, хотя бы пока не выяснится до конца история этой странной находки. Выслушав сенсационное сообщение о найденной запонке, полуспящий Севка вяло сказал:

— Чушь собачья. Сиволапов с его габаритами разворотил бы все окно в реквизиторской, а решетка была сдвинута ровно настолько, чтобы пролез тот, кто у же его в два раза. — Потом вдруг словно спохватился и добавил: — Впрочем, не исключена возможность, что… убийца был не один и кто-то просто прятался в театре, чтобы потом, когда все соберутся к вечернему спектаклю, слиться с людьми и выйти незамеченным. Но не думаю, что это мог быть Сиволапов…

Еще и еще раз тщательнейшим образом вспоминали и рабочие сцены, и помреж, и реквизиторы, и электрики, не заносила ли Петра Сиволапова нелегкая каким-нибудь непостижимым образом на репетициях, на прогонах на колосники. С одной стороны, что бы там понадобилось драматургу, с другой — а почему бы и нет: фантазии и причуды творческих людей порой выглядят дико и непредсказуемо.

Милиция сиволаповскую квартиру тщательно обыскала, но второй запонки не обнаружили. Так же как следов его внезапного отъезда. Вещи все были на местах, одежда развешана по шкафам, на письменном столе лежала недавно начатая рукопись новой пьесы. На журнальном столике с фотографии в ажурной деревянной рамочке улыбалась Алена.

Не доверяя особенно следственным органам, Ковалева сама обзвонила все больницы, морги, отделения милиции, но Петра отыскать нигде не удалось. Инга практически не участвовала в той бурной деятельности, которую развила мать, и была уверена в том, что с ним ничего не может случиться. Нину Евгеньевну, с одной стороны, успокаивало отсутствие паники у Инги, с другой — ее поведение казалось странным…

— Я столько напсиховалась из-за него, что, наверное, лимит исчерпан, — объяснила Инга матери. — Для меня сейчас главное — сохранить ребенка… Я поэтому и в театре практически не бываю. Не хочу, чтобы моему маленькому передалась эта истерическая нервозность…

Нина Евгеньевна смотрела на дочь и все больше изумлялась. Перед ней словно была совсем другая Инга, такой она ее не знала. Собранная, серьезная, мудро готовившая себя к предстоящему материнству. Ковалевой даже пришло в голову, что за два года она многому научилась у Алены, несмотря на то что ходила в «нелюбимчиках» и просто сидела на репетициях, никогда не выходя на сцену.

Работы у Ковалевой было, как всегда, невпроворот. Наконец-то была назначена официальная премьера «Столичной штучки», и помимо своих прямых обязанностей — уточнить, все ли в порядке с приглашениями, организовать прием гостей, подготовить банкет после спектакля и многое другое — прибавились проблемы, которыми всегда занималась Алена. Завтра утром было необходимо пройти весь спектакль хотя бы технически: проверить световые и музыкальные переходы, повторить перестановки, вспомнить мизансцены.

Женя Трембич звонила на проходную и сообщила, что вечером выезжает из Таллина. Это не страшно — к концу прогона она появится в театре, пообщается с партнерами, проверит все необходимое для премьеры.

Сегодня наконец-то удалось вырвать информацию о заключении патологоанатома. На теле Энекен были обнаружены следы нанесенных ей телесных повреждений… То, что это не могло быть самоубийством, с уверенностью утверждала Алена. Несомненно, каким-то образом Малышке стало известно многое… о чем она ни с кем не успела поделиться. Ее постарались убрать как можно скорей. На сегодняшний день ее состояние стало хуже. Врачи разводят руками и надеются только на чудо, которое иногда способен сотворить непредсказуемый организм больного.

Декорации «Столичной штучки» ровно к одиннадцати утра были смонтированы, и цеха сообщили о готовности к техническому прогону с актерами.

Артисты чувствовали себя неуютно и дискомфортно без привычного присутствия Алены.

Провести репетицию решили поручить Мите Травкину: во-первых, он как-никак учился на режиссерском, а во-вторых, Алена доверяла его мнению и даже советовалась с ним.

Митя спрыгнул в зал и уселся в пятом ряду.

— Ну что? Начнем, помолясь? — обратился он к помрежу Маше.

Но начать не удалось. На сцену вылетел взбудораженный Гладышев.

— Стоп! Я не сяду в это кресло… Не могу. Вы видите, там на обивке даже кровь не отмыта! Можете считать меня психом или шизофреником, как вам угодно, но я не в состоянии… раскачиваться в кресле, в котором… убили Алену.

— Ты чего несешь! Совсем сдурел! — заорала на него Маша Кравчук, наступая своим крупным телом на Валеру. — Слова-то выбирай! Придурок! Алена жива! Слышишь, жива! И нечего здесь каркать! Барышня кисейная! Ты не псих и не шиз, ты — хуже! Разбалованный барчук с пролетарскими корнями!

Дело приближалось к рукопашной, и между ними, не помнящими себя и кричащими на весь театр, встала худенькая помреж Маша, пытаясь их разнять.