Распутин - Иван Наживин

— Да, разумеется, при море… Не говоря уже об эстетической стороне дела, море нам нужно при здешнем бездорожье и для вывоза и ввоза. Да и купанье вещь недурная…

— А спорт? — вставил серый Догадин. — Ему отведено в коммуне почетное место…

— Так… — сказал Константин Павлович. — Чтобы быть ближе к делу, позвольте узнать, какими средствами вы располагаете на покупку такого участка?

— За деньгами дело не станет… — несколько нетерпеливо повторил Георгиевский. — Денег нам дадут сколько угодно…

— Так-с… На покупку такого участка вам надо будет по меньшей мере полмиллиона… И это при исключительной удаче…

Георгиевский вытаращил глаза, и его красивое лицо стало немножко смешным.

— Как — полмиллиона? — воскликнул он. — Да нам говорили, что на Кавказе есть еще земли по пятьдесят рублей десятина!..

— Есть и дешевле — где-нибудь в Закавказье, в горах, далеко от моря… Да и здесь подальше от моря можно еще купить рублей по триста…

— Вот так штука! — растерянно проговорил серенький Догадин. — Это все наши расчеты ставит кверху ногами…

— Нисколько! — живо отозвался Георгиевский. — Нисколько! Ты сам знаешь, сколько богатых людей заинтересовалось нашим делом. Наконец, есть банки… Нельзя же с первого баца так вешать нос…

— Вот это так! — воскликнула Евгения Михайловна. — Вот такой язык я люблю слушать…

Софья Ивановна и хозяйка презрительно посмотрели на нее.

— Да, разумеется! — воскликнул польщенный Георгиевский. — Мы, русские люди, ужасные рохли… Ну что же такое? Полмиллиона — так полмиллиона, важная штука! Были бы силы да мозги в голове…

— Вот именно! — с явной насмешкой сказал Константин Павлович, теряя весь интерес к делу. — Ну, Софья Ивановна, едемте на корчевку, а они тут пусть налаживают коммуны…

— Нет, нет, прошу вас, подождите… — остановил его Георгиевский. — Дайте же расспросить вас до конца… А ты записывай… — обратился он к Догадину.

— Ну, спрашивайте, но поскорее… — с аффектированной покорностью судьбе опустился на стул Константин Павлович. — У меня время — деньги…

Ядвига Карловна недовольно поморщилась. Яся презрительно щурила глаза. Софья Ивановна откровенно любовалась энергической фигурой Георгиевского: вот таких мужчин она любила…

Вдали в горах вдруг что-то тяжело ухнуло.

— Что это такое? — навострили все уши.

— Взрыв… — отвечал Константин Павлович. — Мой дед Бурка камень рвет… Нет… — вдруг оживился он. — Вы мне прежде всего скажите, за каким, извините, чертом вы всю эту ахинею затеяли…

— Извините меня тоже, но я прямо поражен вашим вопросом… — оскорбленно, но с достоинством отвечал Георгиевский. — Я понял так, что мы имеем дело с человеком интеллигентным, который стоит на высоте своего времени… Вы можете не сочувствовать нашей идее, можете не верить в нее, но… — ахинея…

— Извиняюсь… Ахинею беру назад… — сказал Константин Павлович. — Но ради Создателя разъясните нам, бедным провинциалам, на что все это нужно?

— Нужно это на то, — сразу загораясь, уверенно заговорил Георгиевский, — что капиталистический период истории всюду и везде приходит к своему логическому завершению: социальной революции. У меня огромные связи с заграницей, я получаю массу книг, писем, газет, журналов оттуда, и вы не можете себе представить, до какой степени многообразны и красноречивы признаки этой близкой катастрофы капитализма, этого ужасающего крушения сгнившего буржуазного мира и грядущего обновления человечества! Во всех без исключения странах растут и множатся революционные рабочие армии — вглядитесь хотя бы только в рост германской социал-демократии! — везде грохочут взрывы бомб наиболее нетерпеливых из протестантов, везде и всюду брожение в войсках и, как следствие этого, переполненные военные тюрьмы со всеми их ужасами вроде той французской Бириби, о жестокостях которой мы все читали, везде пустеют церкви, везде проваливается парламентаризм, и тайные и явные печатные станки заливают страны потопом революционной литературы… Мы на пороге катастрофы старого мира, мы на пороге социальной революции! Маленький толчок какой-нибудь, и весь старый мир, запылав, повалится в пропасть. И мы, понимая неизбежность благодетельной катастрофы этой, должны теперь же подготовить в грядущем хаосе этом необходимые точки опоры для обновления человечества, те ячейки, вокруг которых будут группироваться силы борцов за новый мир. Вот основная мысль нашего дела: не только разрушать, но и созидать! И не думайте, что наша «Живая вода» так только и замкнется на этом берегу: нет, от этой колонии-матери мы будем отпускать все чаще и чаще молодые рои борцов для основания все новых и новых ячеек. И это совсем не так трудно, как кажется: ведь подобные начинания существуют уже и в западных странах, как Франция, Бельгия и Швейцария с их «milieux libres[26]» — так назвали там эти молодые земледельческие коммуны…

— Превосходно! — воскликнула Евгения Михайловна. — Какое колоссальное дело!

— И большие средства собрали вы на это все? — опять настойчиво спросил Константин Павлович.

— Опять повторяю: дело за средствами не станет! Наше начинание возбуждает в России огромный интерес… Если бы вы могли видеть ту массу писем, которые я получаю со всех концов…

Этот упорно уклончивый ответ в вопросе о средствах окончательно расхолодил Константина Павловича, и он, решительно поднявшись, пригласил Софью Ивановну ехать на ее участок.

— Ну-с, если понадобятся мои услуги в делах приискания подходящей земли, я в вашем распоряжении, — сказал он, — а вы пока толкуйте о ваших делах. Я в революции ничего не понимаю…

И он выразительно посмотрел на жену и дочь: не мешать!

Он с Софьей Ивановной в легком шарабанчике уехал, а на террасе снова закипел горячий разговор.

Митрич, запоздавший к началу собрания, — дикий кот передушил у него за ночь всех их восемнадцать кур, и надо было прибрать это поле битвы — подходил к усадьбе Сияльских. И из-за багряной стены глицинии он услышал самоуверенный голос Георгиевского, который раздельно и громко читал:

— «Отдел третий: о детях. Параграф первый: дети до трех лет остаются в распоряжении родителей, после же трех лет поступают в полное распоряжение коммуны, причем, однако, и до трех лет отношения между детьми и родителями регулируются: а) комиссией педагогической и б) комиссией санитарной…»

Митрич остановился. Страстно привязанный к своим детишкам, он не мог не только пойти на покупку земли, но и на это. Не вернуться ли домой? Несимпатичное дело… Но он преодолел свое малодушие: всегда все же можно воспользоваться случаем и замолвить словечко за Генри Джорджа. И он вошел на террасу…

Вечером Яся подслушала спор Георгиевского с серым Догадиным в их комнате. Из спора этого ей стало совершенно ясно, что у коммунистов не было даже и десяти тысяч на всю эту музыку. Поэтому на другое же утро Ядвига Карловна отказала в пансионе Георгиевскому и Догадину: она не может сделать свой дом точкой опоры для всемирной революции, потому что в Береговой есть еще, слава Богу, урядник. Константин Павлович не обращал больше на питерцев никакого внимания и при встречах едва кланялся.

Но Георгиевский не унывал: он снял комнату тут же, в Широкой, по соседству с дачкой Станкевичей и без конца разъезжал по побережью туда и сюда, осматривая подходящие земли. Такой земли, как ему нужно было, поблизости не было, да если бы она и была, то на шесть тысяч четыреста рублей, которые у него были про запас, купить ее все равно было бы нельзя. Впрочем, он скоро получил еще три взноса на дело от будущих общинников: из Петербурга пятьсот рублей, из Москвы триста семьдесят шесть и из Самары сто пятьдесят. Он со всеми знакомился, всех обличал в рутине и мещанстве, всех призывал к участию в своей коммуне, заманчиво описывая ее блестящее будущее: все эти образцовые фермы, эти обставленные по последнему слову науки коммунальные фабрики и заводы, эти вольные университеты в залитых солнцем огромных дворцах, в раскрытые окна которых слышен шум морского прибоя, этих здоровых, вольных, красивых женщин, стряхнувших, наконец, с себя иго труда и, пожалуй, и материнства. И глаза его блестели, и гордо поднимался над серой толпой слушателей белый лоб с золотой гривой, и дрожал — вполне искренно — его сочный баритон.

— Ну, пусть он увлекается, пусть даже просто привирает… — говорили прибрежные барыни своим мужьям-кисляям. — Но каков размах! Каков огонь! Каков поэт!..

И смотрели на него жадными глазами.

Но никто не воздавал ему такого поклонения, как Клавдия Федоровна, сухопарое, колючее существо, из которого яд брызгал при малейшем прикосновении, и Евгения Михайловна. Поклонение Клавдии несколько раздражало Георгиевского, но против Евгении Михайловны он решительно ничего не имел и, возбуждая озлобленное шушуканье соседей, проводил у Станкевичей все свое свободное время.