Лорд Хорнблауэр - Сесил Форестер

— Вот именно, вот именно.

— Но если Ваше королевское высочество вмешается в судьбу этих людей, я смогу помиловать их без ущерба для дисциплины, так как не в состоянии буду отказать вам.

— И почему я должен вмешаться, сэр ‘Орацио?

Хорнблауэр решил повременить с ответом на этот вопрос.

— Ваше королевское высочество — начал он, — может выразить мнение, что славные дни возвращения королевской династии во Францию негоже было бы омрачить пролитием крови англичан, пусть даже виновных. Это сделает возможным для меня помиловать их, выразив крайнее нежелание это делать. Вряд ли стоит допускать, что люди, склонные к мятежу, будут всерьез поощрены к этому надеждой избежать наказания благодаря такому же событию в будущем — никогда более мир не испытает счастья видеть, как королевская династия Франции возвращается, чтобы занять свое законное место.

Последняя фраза представляла собой грубый комплимент, неумело сформулированный, и который вполне мог быть неправильно понят, но герцог, к счастью, воспринял его именно в том смысле, в каком тот задумывался. Тем не менее, это вряд ли произвело на герцога впечатление — с упрямством, присущим Бурбонам, он вернулся к первоначальной теме.

— Почему я должен делать это, сэр ‘Орацио?

— Из соображений гуманности, Ваше королевское высочество. Это сохранит жизнь двум десяткам человек, людям, способным приносить пользу.

— Пользу? Мятежники? Не исключено, что якобинцы, революционеры, эгалитаристы, а может быть даже — социалисты!

— Это люди, находящиеся в кандалах сегодня, и ожидающие повешения завтра, Ваше королевское высочество.

— Нисколько не сомневаюсь, что они этого заслуживают, сэр ‘Орацио. Хорошим же получится начало регентства, которое доверил мне Его величество, если первым публичным его актом станет ходатайство о помиловании шайки революционеров. Наихристианнейший король не для того вел двадцать один год борьбу против революционной заразы. Весь мир будет смотреть на меня с укором.

— Мне неизвестно ни единого случая, когда мир был бы оскорблен проявлением милосердия, Ваше королевское высочество.

— У вас странные представления о милосердии, сэр. У меня создается впечатление, что ваша необычная просьба продиктована иными соображениями, чем вы пытаетесь это представить. Может вы и сам либерал — один из тех опасных людей, которые называют себя мыслителями. Ловкий политический ход с вашей стороны: заставить мою семью скомпрометировать себя своим же первым документом, подстрекающим революцию.

Это чудовищное обвинение совершенно сразило Хорнблауэра.

— Сэр! — запротестовал он. — Ваше королевское высочество…

Даже если бы он говорил по-английски, то вряд ли смог бы найти подходящие слова, используя же французский, он оказался совершенно беспомощен. Это было не просто оскорбление, но и проявление узколобости и изворотливой подозрительности Бурбонов, позволившей нанести ему лишающий дара речи удар.

— Не вижу возможности удовлетворить вашу просьбу, сэр, — произнес герцог, положив руку на шнурок от звонка.

Выйдя из приемной, Хорнблауэр буквально пронесся мимо придворных и часовых. Щеки его пылали. Он был вне себя от гнева — очень редко ему приходилось испытывать большую ярость, чем сейчас: почти всегда его стремление принимать во внимание все точки зрения на вопрос позволяло ему быть спокойным и снисходительным — скорее, слабым, как он поправил сам себя в этот момент самоуничижения. Ворвавшись в свой кабинет, он плюхнулся в кресло, не через секунду снова вскочил, и начал расхаживать по комнате, потом снова сел. Доббс и Ховард с изумлением посмотрели на его сдвинутые, словно грозовые тучи, брови, и тут же опять уткнулись в свои бумаги. Хорнблауэр сорвал с шеи платок, расстегнул пуговицы жилета, и опасно подскочившее давление начало приходить в норму. В его уме бурлил водоворот мыслей, однако через них, как солнечный луч, пробивающийся через пелену облаков, просвечивало чувство иронии над своим гневом. Не ослабляя решимости, его неизменное чувство юмора брало свое; ему потребовалось лишь несколько минут, чтобы обдумать свой следующий шаг.

— Я хочу, чтобы сюда пришли те парни-французы, которые прибыли вместе с герцогом, — распорядился он, — конюший, кавалер ордена и раздатчик милостыни. Полковник Доббс, попрошу вас быть готовым записать то, что я продиктую.

Эмигранты-советники герцога, слегка напуганные и озадаченные, вошли в комнату; Хорнблауэр, развалившийся в кресле, предложил им сесть.

— Доброе утро, джентльмены, — добродушно сказал он. — Я пригласил вас для того, чтобы вы послушали, какое письмо я собираюсь написать премьер-министру. Полагаю, вы достаточно владеете английским, чтобы ухватить его суть? Вы готовы, полковник?

Многоуважаемому лорду Ливерпулю

Милорд, полагаю, что вынужден буду направить обратно в Англию Его королевское высочество герцога Ангулемского.

— Сэр! — в изумлении воскликнул конюший, пытаясь прервать Хорнблауэра, но тот махнул рукой, приказывая ему замолчать.

— Пожалуйста, полковник, продолжайте.

С прискорбием обязан сообщить вашей светлости, что Его королевское высочество не выказало того плодотворного духа, который народ Британии ожидал увидеть в своем союзнике.

Теперь уже конюший, кавалер и раздатчик милостыни вскочили на ноги. Ховард таращился на них с другого конца комнаты. Лица Доббса, склонившегося над столом, было не разглядеть, только розовая полоска шеи контрастировала с алым воротником кителя.

— Продолжайте, полковник.

В течение тех нескольких дней, когда я имел честь работать с Его королевским высочеством, мне стало совершенно очевидно, что Его королевское высочество не располагает ни чувством такта, ни управленческими способностями, необходимыми для такого высокого положения.

— Сэр! — заявил конюший, — вы не можете отправить такое письмо.

Он начал говорить по-французски, потом перешел на английский; кавалер и раздатчик милостыни сопровождали его речь возгласами одобрения на обоих языках.

— Не смогу? — произнес Хорнблауэр.

— И вы не можете отправить Его королевское высочество обратно в Англию. Не можете! Нет!

— Нет? — повторил Хорнблауэр, откидываясь в кресле.

Протесты замерли на губах трех французов. Вынужденные осознать горькую правду, они, также как и Хорнблауэр, хорошо понимали, кому принадлежит реальная власть в Гавре. В распоряжении этого человека находились единственные дисциплинированные и дееспособные военные силы, одного его слова будет достаточно, чтобы оставить город на произвол Бонапарта, именно по его приказу корабли приходят в гавань и уходят прочь.