Лорд Хорнблауэр - Сесил Форестер

— Не говорите мне, — сказал Хорнблауэр с тонко рассчитанной иронией, — что Его королевское высочество окажет физическое сопротивление моему приказу подняться на борт корабля. Джентльмены, вам приходилось когда-нибудь видеть, как ведут дезертиров? Заламывают руки за спину и толкают вперед — самый неудобный и неприличный способ передвижения. А также болезненный, насколько мне известно.

— Но это письмо, — произнес конюший, — скомпрометирует Его королевское высочество в глазах всего мира. Это будет серьезнейший удар по интересам королевской семьи. Оно может поставить под сомнение наследование престола.

— Именно поэтому я и пригласил вас послушать, как я диктую его.

— Вы никогда не отправите его, — заявил конюший, в глазах которого при виде решимости Хорнблауэра, промелькнула тень сомнения.

— Хочу заверить вас, джентльмены, что я и могу, и хочу сделать это.

Их взгляды встретились, и сомнения конюшего исчезли. Хорнблауэр одержал верх.

— Может быть, — начал конюший, прокашлявшись и обведя взором коллег в поисках поддержки, — произошло некое недоразумение. Если Его королевское высочество отклонил какие-то просьбы Вашего превосходительства, в чем, как я понимаю, все дело, осмелюсь предположить, что это случилось из-за того, что Его королевскому высочеству не было известно, какое важное значение придает Ваше превосходительство этому вопросу. Если Ваше превосходительство даст нам возможность представить Его королевскому высочеству все более детально, то …

Хорнблауэр бросил взгляд на Ховарда, который тотчас ухватил намек.

— Да, сэр, — сказал он. — Уверен, что Его королевское высочество все поймет.

Доббс поднял голову и промычал что-то в знак согласия. Тем не менее, потребовалось еще несколько минут для того, чтобы Хорнблауэр позволил убедить себя не претворять немедленно в жизнь свое решение. Лишь с большой неохотой он уступил настояниям своего штаба и свиты герцога. После того, как конюший повел своих коллег на встречу с герцогом, Хорнблауэр откинулся назад, ощущая, как показная расслабленность уступает место настоящей. В результате пережитого волнения и радости дипломатической победы его бросало то в жар, то в холод.

— Его королевское высочество будет благоразумным, — сказал Доббс.

— Без сомнения, — резонно согласился Ховард.

Хорнблауэр подумал о двадцати моряках, закованных в цепи в трюме «Нонсача» и ожидающих завтра повешения.

— Мне пришла в голову одна идея, сэр, — сказал Ховард. — Можно вступить в переговоры с французами. Послать парламентера — верхового офицера и белым флагом и трубачом. Он передаст генералу Кио ваше письмо с просьбой сообщить новости о капитане Буше. Если Кио что-нибудь известно, думаю, он будет достаточно благороден, чтобы сообщить вам, сэр.

Буш! В волнениях последнего часа Хорнблауэр совершенно забыл о Буше. Его радостное возбуждение стало неумолимо таять — так зерно утекает из разорванного мешка. На него снова навалилась депрессия. Остальные заметили произошедшую в нем перемену. О том, какую привязанность успел он вызвать у них за короткое время совместной службы, лучше всего свидетельствовало то, что им легче было перенести его сдвинутые в ярости брови, чем видеть своего коммодора совершенно несчастным.

Глава 14

Это было в тот день, когда вернулся парламентер: Хорнблауэр запомнил его именно по этой причине. Любезное послание Кио не оставляло никакой надежды — ужасные подробности, вошедшие в письмо, были достаточно красноречивы. Растерзанные останки людей были собраны и похоронены, но опознать кого-либо не представлялось возможным. Буш был мертв, его сильное тело разорвало на клочки взрывом. Хорнблауэр был зол на себя, и факт, что останки Буша нельзя будет придать земле, что у него не будет настоящей могилы, еще более усиливал его скорбь. Если у Буша был бы выбор, он предпочел бы умереть в море, сраженный ядром в миг победы, венчающей дуэль двух кораблей; его завернули бы в койку, положили в ноги ядро, и покрытое флагом тело исчезло бы под волнами под плач моряков, а корабль качался бы на волнах, дрейфуя под обстененными парусами. Была жуткая ирония в том, что он нашел свой конец в мелкой стычке на берегу реки, растерзанный на клочки, которые невозможно опознать.

Да и какое имеет значение то, как он умер? Только что он был жив, и вот уже мертв, такова судьба. Еще большая ирония заключалась в том, что он погиб именно сейчас, пережив двадцать лет жестокой войны. Мир уже маячил на горизонте: союзные армии приближались к Парижу, Франция истекала кровью, правительства уже готовились собраться для обсуждения условий мира. Если бы Буш пережил этот последний бой, он мог бы в течение многих лет наслаждаться плодами мира, пользуясь почетом, предоставляемым капитанским рангом, пенсией, окруженный обожанием сестер. Бушу понравилось бы все это, ибо, насколько понимал Хорнблауэр, любому нормальному человеку приятно жить в мире и безопасности. Мысль об этом еще более усиливала в Хорнблауэре чувство личной утраты. Он никогда не думал, что может оплакивать так кого-нибудь, как оплакивал Буша.

Парламентер только что вернулся с письмом Кио. Доббс все еще с пристрастием расспрашивал о его наблюдениях за состоянием сил французов, когда в комнату ворвался Ховард.

— «Газель», военный шлюп, входит в гавань, сэр. На грот-мачте несет флаг Бурбонов, сэр, и сигнал «Имею на борту герцогиню Ангулемскую».

— Неужели? — произнес Хорнблауэр. Он стал медленно пробуждаться от охватившей его летаргии. — Поставьте в известность герцога. Дайте знать Хоу, и пусть он позаботиться о приеме. Я встречу ее на причале вместе с герцогом. Браун! Браун! Мундир и шпагу.

День был сырой, предвещавший раннюю весну. «Газель» верповалась к причалу, эхо салюта все еще раздавалось в гавани, когда прибыл Его королевское высочество. Герцог и его окружение выстроились на причале почти как военное подразделение; на палубе «Газели» группа женщин, одетых в плащи, ожидала, когда на мол перекинут сходни. Похоже, придворный этикет Бурбонов строго запрещал любое проявление чувств: Хорнблауэр, расположившийся со своим штабом чуть позади и сбоку от свиты герцога, заметил, что ни дамы на палубе, ни мужчины на причале не сделали ни единого жеста, чтобы поприветствовать друг друга. За исключением одной единственной женщины, стоявшей и бизань-мачты, и махавшей платком. В каком-то роде приятно было видеть хотя бы кого-то, кто отказался подчиняться жестоким требованиям этикета. Хорнблауэр предположил, что это может быть служанка или горничная одной из дам, разглядевшая в шеренгах на причале своего возлюбленного.