Уцелевший - Чак Паланик

Я шепчу ей: прости. Я просто читал по бегущей строке. По сценарию.

— Я знаю.

Я знаю, что она это знает.

Красные губы в дырке говорят:

— Когда я звонила, я уже знала, что ты меня предашь. Свобода воли здесь ни при чем. Это была модель Иисус-Иуда. Ты — просто пешка в моей игре.

Я говорю: спасибо.

Снаружи раздаются шаги. Кто-то входит в туалет и устраивается в кабинке слева от меня.

Я шепчу в дырку, которая справа: там кто-то пришел. Мы не можем сейчас разговаривать.

— Да все в порядке, — говорят красные губы. — Это наш старший брат.

Старший брат?

Губы говорят:

— Твой брат Адам Бренсон.

Из дырки, которая слева, вылезает дуло пистолета.

И голос, мужской голос, говорит:

— Ну, здравствуй, братишка.

Дуло движется в дырке, слепо целится мне в ноги, в голову, в грудь, в дверь кабинки, в бачок унитаза.

Рядом с дулом написано: отсоси у меня.

— Не бойся, — говорит Фертилити. — Он тебя не убьет. Я знаю.

— Я тебя не вижу, — говорит Адам, — но у меня тут шесть пуль, и уж хотя бы одна из них точно в тебя попадет.

— Ты никого не убьешь, — говорят красные губы черному пистолету. Они разговаривают друг с другом через мои голые белые ноги. — Он вчера приходил ко мне, тоже вот пистолетом грозился. Держал дуло приставленным мне к голове, но так и не выстрелил, только прическу испортил.

— Заткнись, — говорит пистолет.

— Он у него не заряжен, — говорят губы.

Пистолет говорит:

— Заткнись!

Губы говорят:

— Вчера мне снился еще один сон про тебя. Я знаю, что они с тобой сделали. Когда ты был маленьким. Это было ужасно. Теперь я понимаю, почему ты боишься секса.

Я шепчу: никто со мной ничего не делал.

Пистолет говорит:

— Я пытался этому помешать, меня тошнило от одной только мысли о том, что старейшины делали с вами, с детишками.

Я шепчу: это было не так уж и страшно.

— В моем сне, — говорят губы, — ты плакал. В первый раз ты был совсем маленьким и даже не представлял себе, что сейчас будет.

Я шепчу: это все в прошлом. Я обо всем благополучно забыл. А сейчас, я известный религиозный лидер.

Пистолет говорит:

— Ты ничего не забыл.

Нет, я забыл.

— Тогда почему ты девственник? До сих пор? — говорят губы.

Я завтра женюсь.

Губы говорят:

— Но секса у вас с ней не будет.

Я говорю, она очень красивая и обаятельная.

Губы говорят:

— Но секса у вас с ней не будет.

Пистолет говорит, обращаясь к губам:

— Так поступали со всеми тендерами и бидди, чтобы им не хотелось секса во внешнем мире.

Губы говорят пистолету:

— Это был настоящий садизм.

Кстати о свадьбе, говорю я. Мне нужно чудо. Великое чудо.

— И не одно только чудо, — говорят губы. — Завтра утром, как раз в процессе венчания, твой агент скоропостижно скончается. Тебе нужно не только хорошее чудо, но и хороший адвокат.

На самом деле мне нравится эта мысль. Насчет того, что агент скоропостижно скончается.

— Подозревать будут тебя, — говорят губы.

Но почему?

— Этот твой новый одеколон «Аромат истины», — говорят губы. — Он откроет флакон, вдохнет и упадет замертво.

— Потому что на самом деле там будет смесь нашатырного спирта с хлорным отбеливателем, — говорит пистолет.

Я говорю: так же, как и с психологом?

— Вот почему подозрение падет на тебя, — говорят губы.

Я говорю: но психолога убил мой брат.

— Был такой грех, — говорит пистолет. — И я украл ДСС и все записи по тебе.

Губы говорят:

— И это он все подстроит так, что твой агент завтра умрет.

— Расскажи ему самое интересное, — говорит пистолет, обращаясь к губам.

— Мне все чаще и чаще снится, — говорят губы, что в полиции подозревают тебя в убийстве всех уцелевших братьев и сестер из Церкви Истинной Веры. Всех тех, чьи самоубийства выглядели подозрительно.

Всех братьев и сестер из Церкви Истинной Веры, которых убил Адам.

— Именно их, — говорит пистолет.

Губы говорят:

— В полиции не исключают возможности, что их убил ты. Чтобы сделаться знаменитым. Еще вчера ты был толстым и страшным рабочим по дому, а наутро проснулся великим духовным лидером. А завтра тебя обвинят в серийных убийствах. Самых успешных в стране.

Пистолет говорит:

— Хотя, возможно, успешных — не совсем верное слово.

Я говорю: я был не таким уж и толстым.

— Сколько ты весил? — говорит пистолет. — Только честно.

На стене написано: сегодня — самый поганый день из всех, что тебе остались[13].

Губы говорят:

— Ты был толстым. Ты и сейчас толстый.

Я говорю: ну так чего ж ты меня не убьешь прямо сейчас? Заряди пистолет и пристрели меня на месте.

— Он заряжен, — говорит пистолет, и дуло движется, целясь мне в лицо, мне в колени, мне в ноги, в губы Фертилити.

Губы говорят:

— Нет, не заряжен.

— Заряжен, — говорит пистолет.

— Тогда докажи, — говорят губы. — Пристрели его. Прямо сейчас. Ну давай же. Стреляй.

Я говорю: не стреляй.

Пистолет говорит:

— Что-то не хочется.

Губы говорят:

— Лжец.

— Ну, может, когда-то давно мне и вправду хотелось его застрелить, — говорит пистолет, — но теперь чем известнее он станет, тем лучше. Поэтому я и убил психолога и уничтожил все записи по нему. Поэтому я и послал этот флакон с якобы одеколоном, а на самом деле — с газообразным хлором, его агенту.

С психологом я лишь притворялся полоумным извращенцем, говорю я.

На стене нацарапано: либо сри, либо слезай с толчка.

— Это не важно, кто убьет агента, — говорят губы. — Как только камеры перестанут снимать, полиция выйдет прямо на поле, чтобы арестовать тебя по обвинению в массовых убийствах.

— Но не волнуйся, — говорит пистолет. — Мы будем рядом, и мы тебя вытащим.

Вы меня вытащите?

— Просто яви им великое чудо, — говорят губы, — и там начнется такое… в общем, у тебя будет пара минут, чтобы выбраться со стадиона.

Я говорю: что начнется?

Пистолет говорит:

— Мы будем в машине.

Губы говорят:

— В красной машине.

Пистолет говорит:

— Откуда ты знаешь? Мы ведь ее еще не угнали.

— Я знаю все, — говорят губы. — Мы угоним красную машину с автоматической коробкой передач, потому что я не могу водить, когда скорости надо переключать вручную.

— Хорошо, — говорит пистолет. — Значит, в красной.

— Ага, — говорят губы.

Странно, но я совершенно спокоен. Я говорю: ну так скажи, что за чудо.

И Фертилити говорит: величайшее чудо. Чудо из чудес.

И она права.

Там и вправду начнется такое…

Даже не хаос, а бог знает что.

16

В одиннадцать утра на следующий день агент еще жив.

Агент жив в одиннадцать десять и в одиннадцать пятнадцать.

Агент жив в одиннадцать тридцать и в одиннадцать сорок пять.

В одиннадцать пятьдесят координатор сажает меня в машину, чтобы ехать на стадион.

Когда вокруг столько народу — координаторы, менеджеры, пиарщики, — я не могу даже спросить у агента, не покупал ли он, случаем, «Аромат истины» и когда он собирается понюхать его в следующий раз. Я не могу просто сказать ему, чтобы он сегодня не нюхал никаких одеколонов. Что там — отрава. Что мой брат, которого у меня нет и которого я никогда в жизни не видел, рылся в вещах агента и подстроил ему смертельную ловушку. Всякий раз, когда я вижу агента, всякий раз, когда он отлучается в туалет или когда мне приходится на минуту-другую выпустить его из виду, — каждый раз может стать последним. В смысле, что я его вижу с последний раз.

Не то чтобы я питаю к агенту какие-то нежные чувства. Мне вовсе не сложно представить себя на его похоронах: что я надену, что я скажу в своей краткой надгробной речи. Сдерживая смешок. Мне несложно представить, как мы с Фертилити танцуем аргентинское танго на его могиле.

Мне просто не хочется, чтобы меня осудили за массовые убийства.

Здесь как раз та ситуация, которую психолог назвала бы положением подступа-уклонения.

Если я скажу что-нибудь про одеколон, кто-нибудь из моего окружения наверняка вспомнит мои слова и повторит их в полиции — если агент отравится ядовитыми парами.

В четыре тридцать мы все собираемся в раздевалке на стадионе, со складными столами, едой и взятыми напрокат нарядами. Смокинги и свадебное платье аккуратно висят на вешалках. Агент все еще жив. Он спрашивает у меня, какое я собираюсь явить чудо. Величайшее чудо в перерыве между таймами.

Я говорю: не скажу.

— Но это действительно будет великое чудо? — уточняет агент.

Еще какое великое.

Такое великое, что все зрители на стадионе просто взбесятся.

Агент хмурится и глядит на меня, приподняв бровь.

Это будет такое великое чудо, что вся полиция этого города будет сдерживать натиск толпы, чтобы толпа меня не прибила на месте. Но агенту я этого не говорю. Не говорю, что все так и задумано. Полиции будет не до того, чтобы арестовать меня за убийство, — они там будут заняты. Будут сдерживать разъяренных зрителей, чтобы они не убили меня. Но агенту я этого не говорю.