Chernovodie - Reshetko

– Молодца, Ивашов, молодца! – и затем длинно и забористо выругался. С каждым матерным словом Сухов приходил в себя, обретая привычную для себя наглость и самоуверенность. Словно древний Ахилл, которому помогала сама мать сыра земля. Под конец матерной тирады потряс плетью перед носом Федота. – Смотри у меня, Ивашов! Плеть походит по твоей спине!

– Иди, иди, начальник! Занимайся своими делами. Их, поди, у тебя невпроворот! – насмешливо проговорил Федот. – А нам робить надо!

Сухов повернулся с деланным спокойствием и пошел в глубь лагеря.

Жучков снял с себя рубаху. У него от обиды мелко тряслись губы:

– От сволота, от скотина! – чуть не плача, повторял Афанасий. – Да где же я тут другу рубаху возьму! От сволота, ну и сволота! – продолжал бубнить Жучков.

– Че ты рубаху жалеешь! – не выдержал старик Грязев. – Ты посмотри, как он тебя размалевал! – тыча в красный рубец, отпечатанный на белом теле от плеча до поясницы.

– Да хрен с ним, с рубцом; рубец заживет, а где я рубаху другу возьму… Ну и сволочь! – Афанасий сокрушенно рассматривал порванную рубаху, покачивая головой. В глазах у мужика стояли слезы.

Обитатели лагеря, древние старики и малолетние дети, которые не могли работать на раскорчевке, заметили подходившего коменданта. Лагерь моментально обезлюдел. Стихли детские голоса. Все попрятались в свои временные жилища. Даже старик Христораднов, гордый и независимый, и тот залез в балаган, ворча под нос:

– Ну его к холере! Свяжись с дураком, сам дурак будешь!

Сухов довольно улыбался, у него поднялось настроение. Ему было приятно, как со страхом разбегались и старые и малые. Комендант остановился посреди лагеря, окинул взглядом скопище балаганов, постукивая плетью по голенищу сапога. Хотел что-то крикнуть, но вдруг передумав, двинулся по тропинке на берег Васюгана.

Клев был отличный. Танька Жамова стояла за черемуховым кустом, низко склонившимся над речной водой. Она напряженно следила за поплавком, сухой палочкой привязанной к леске, которую сплел отец из суровых ниток. Девчонка замерла. Чуть дрогнув, поплавок медленно поплыл в сторону. Смахивая рукавом старой материнской кофты, которая была на Таньке, капли пота с облупившегося от солнца носа, девчонка потянула удилище и почувствовала в руках упругую тяжесть. В воздухе серебром блеснул отборный васюганский чебак. Описав дугу, он плюхнулся в голубоватый речной ил. Танька схватила увесистую рыбу и стала насаживать ее на кукан.

– Кто разрешил?

Танька замерла и испуганно подняла глаза. Около нее стоял комендант.

– Я спрашиваю, кто разрешил? – он упивался испугом этого маленького существа. Которая не знала, есть у нее это право или нет его.

…Да что там Танька! Взрослые тоже не знали. Им их права никто не разъяснял. Каждое действие их было бесправно, на каждое движение нужно было испросить разрешение. Их карали лишь за то, что они воспротивились тому общественному укладу, с помощью которого власть решила их осчастливить – построить при жизни рай. Вот и строили они его своими руками. А кто не работал, тот и сейчас не строит. Раньше сидели на завалинке – зубами щелкали, теперь в прорабах ходят да надсмотрщиках с плетками в руках.

Что хотят, то и воротят…

Танька все так же испуганно смотрела на коменданта. От нахлынувшего страха у девчонки отнялся язык.

Сухов нагнулся и поднял удилище, валявшееся на примятой траве. Он равнодушно глядел на девчонку, с таким же равнодушием посмотрел на рыболовный крючок. В его глазах появился живой интерес:

– Ты гляди, фабричный! – удивился Сухов. Он деловито полез в карман галифе, достал складной нож и спокойно обрезал крючок. Снял с головы форменную фуражку и по давней мальчишеской привычке заколол крючок в подкладку. Затем так же неторопливо сломал о коленку удилище в нескольких местах, сложил обломки в пучок вместе с леской и закинул далеко в реку. Потом также бесстрастно, точно это был не человек, а механическая кукла, поднял с земли кукан с рыбой и закинул его в реку. Блеснув на солнце, чебаки еще некоторое время продержались на поверхности и затем медленно затонули в темной васюганской воде.

– Еще раз увижу, в яму посажу! – пригрозил он малолетней рыбачке и брезгливо закончил: – Пшла отсель, чтоб больше на реке не видел тебя!

Танька опрометью кинулась от коменданта в поселок. В балагане, лежа на топчане, девчонка долго и горько плакала.

Сухов с пьяной тупостью смотрел вслед убегавшей девчонке. Затем на лице у него появилось осмысленное выражение, что-то вспомнив, он плотоядно заулыбался. Распустив слюнявые губы, невнятно проговорил:

– Кухарка! – И, словно с кем-то споря или убеждая самого себя: – Положено, потому как комендант занятый…

Так, с этой кособокой улыбкой на лице, он пошел в поселок. Из-под фуражки выбивались русые, слипшиеся от пота волосы.

А вспомнил он вот что…

Ефим Глушаков уже несколько дней не вставал с топчана. И сегодня утром Мария слезно просила коменданта остаться дома, чтобы присмотреть за больным мужем.

Рядом с балаганом Глушакова Сухов подумал:

«Вот и будешь седни кухаркой – прямо щас!» – От мысли, которая зрела у него давно, рассмеялся, по-суховски внезапно. – Го-го-го!

На этот смех, какой-то неживой и страшный, из балагана выглянула Мария.

Увидев ее, Сухов так же внезапно оборвал смех и стал пристально рассматривать женщину. Ее фигуру, еще не потерявшую привлекательности, стянутые в пучок волосы на затылке, тяжелые бабьи груди, свободно опустившиеся под кофтой. И бледное измученное лицо. Мария под пристальным взглядом крепкого мужика медленно закраснелась.

– Твой-то не подох еще? – бесцеремонно спросил Сухов и, не дожидаясь ответа, уверенно закончил: – Будешь кухаркой у меня седни! Пошли в комендатуру! – Сухов двинулся по тропе в сторону палатки, даже не оглядываясь. Он знал, что Мария идет следом за ним.

Женщина шла по тропе, опустив голову, с покорным равнодушием. Около палатки она нерешительно остановилась, точно раздумывая, входить ей или не надо, переминаясь с ноги на ногу.

– Что стоишь, заходи! – комендант откинул брезентовый полог. Женщина вошла.

От густого спертого воздуха у нее закружилась голова. Сухов рукой сдвинул кружки, крошки хлеба, лук, не замечая, что намочил рукав гимнастерки брагой, разлитой на столе.

– Садись!

Мария хотела присесть на топчан напротив коменданта. Резкий окрик остановил ее:

– Не туда – сюда садись! – Он хлопнул тяжелой ладонью рядом с собой по топчану. Глушакова с трудом проглотила подкативший к горлу тошнотворный ком и, опустив голову, села рядом с Суховым.

Комендант продолжал в упор рассматривать женщину, глаза у него блестели.

– Давай выпьем, Мария! – чуть дрогнувшим от волнения голосом хрипло проговорил комендант.

– Ой, что вы, не пью я! Да и грешно при больном муже! – стала отнекиваться Глушакова.

– Брось ломаться! Только дурак на дармовщину не пьет! – и вдруг: – Го-го-го!

Глушакова от неожиданности вздрогнула. Так же резко Сухов оборвал смех и, нагнувшись над столом, подтянул к себе бутыль. Расплескивая мутную жидкость, налил две кружки. Выловив грязными пальцами плавающие на поверхности лепестки от хмеля, он подал кружку Марии.

– Пей! – и вытер мокрые пальцы о полу засаленной гимнастерки. Глушакова, поморщившись, попыталась отвернуть лицо.

– Пей, кому говорят! – приказал комендант. Женщина взяла кружку. Сухов следил, как дрожащей рукой она поднесла кружку ко рту и с отвращением стала цедить брагу сквозь зубы. – Пей до дна! – не отставал комендант. После того как Мария выпила, опрокинул свою кружку и он. И сразу же налил еще, наполняя до краев посудины.

– Не могу я больше! – чуть не плача, взмолилась Глушакова.

– Пей! – оборвал ее Сухов.

Мария покорно выпила вторую кружку.

Брага буквально оглушила женщину. Она уже не чувствовала прокисшего запаха в палатке. Сознание окутал туман. Вдруг стало легко, заботы и горести стушевались, отодвинулись. Кружилась голова. Мария сидела и блаженно улыбалась, чувствуя, как сладковато-приторная горечь в горле и желудке постепенно рассасывается; тело стало наливаться приятной теплотой. Точно пологая речная волна подхватила ее и качала, качала.

Сухов пристально наблюдал за своей жертвой. На его грубом лице мелькнула довольная улыбка. Он потянулся к соседке.

– А ты, дурочка, боялась! – Сухов обнял безвольное тело Марии. Его руки жадно мяли женские груди.

Мария, морщась от боли, невольно тянулась к партнеру. Резкий запах сильного мужского тела, жесткие руки лишали ее последних остатков воли. Она все плотнее льнула к коменданту. В замутненной голове мелькнула и тут же исчезла мысль: видно, и вправду говорится: «Баба пьяная…» Она полностью отдалась во власть этому страшному человеку. А чужие руки скользили по животу, задирали юбку… Их нетерпеливая дрожь передалась и ей. Марию начал бить нервный озноб. Она почувствовала, как чугунная тяжесть тела придавила ее к топчану. Женщина тихо постанывала в такт неукротимому яростному напору.