Chernovodie - Reshetko
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Какой леший тебя загнал сюда?! – спросила подошедшая к покосникам Акулина.
– Голод! – коротко ответил гость. Он внимательно посмотрел на женщину и пояснил: – Брательник в этих местах давно окопался. Торговлю держал. Вот он и посоветовал сюда перебраться.
Мы на родине с голоду пухли: три года подряд в нашей местности был неурожай – все выгорало. – Ефим замолчал, пыхнул дымком и закончил: – С Ишима мы. Слыхали, поди, про ишимские степи.
– Как не слыхать! Слыхали… – ответил Афанасий.
День был жаркий. Нещадно палило полуденное солнце. Ветерок стих. Сморенная жаром, никла под солнцем трава. Только беспокойные стрекозы неутомимо расчерчивали застоявшийся воздух. Зыбкое марево укрыло все окружавшее пространство. Все смешалось, все перепуталось. Зеркальная гладь озера приподнялась над землей да так и застыла в неверных струях зыбкого марева черной расплывчатой полосой. Дремали в жарких солнечных лучах говорливые осины, укачанные бегущими волнами разогретого воздуха.
– Ну и пекеть! – Афанасий вытер потное лицо подолом рубахи. – Обед готов, стряпуха? – спросил он, поворачиваясь к Акулине.
– Закипала затируха, – ответила Щетинина. – Федька у костра приглядыват.
– Тогда пошли на стан, – проговорил Афанасий, поднимаясь с земли. – Пойдем, Ефим, с нами! – пригласил бригадир гостя. – Угощать, правда, особливо нечем, но что Бог послал. И в тени передохнешь!
Покосники гуськом, раздвигая высокую траву руками, пошли к балаганам.
Ефим присел под старой осиной, привалившись спиной к толстому стволу, покрытому загрубевшей корой. Он с интересом оглядывал стан. Ему все больше и больше нравились люди, разумное оборудование стана. Все было прибрано, все лежало на своем месте.
Бригада расселась за длинный стол, на конце которого стояли два закопченных ведра.
Афанасий поискал глазами гостя и, увидев его под деревом, снова пригласил:
– А ты че, паря, садись! Поедим, чем Бог порадовал!
– Спасибо! – отказался Ефим.
Около ведер с чашкой в руках стоял мальчишка и судорожно глотал слюну. На худеньком бледном лице горели голодные глаза.
У Ефима дрогнуло сердце.
«Исхудал-то как, даже загар не пристает», – с жалостью подумал он, сравнивая своих сорванцов, обветренных и загорелых до черноты.
Акулина глянула на сына и зло прикрикнула:
– Че стоишь! Дай сначала работников накормить!
У Федьки на глаза навернулись слезы. Он отошел от стола и дрогнувшим от обиды голосом пригрозил матери:
– Погоди, вот приедет тятя, я все ему расскажу!
Акулина огорченно вздохнула:
– Тятька, тятька… Где наш тятька!
– Ты, Акулина, того, корми мальчишку. Он свое отработат; скоро копны возить надо. Верно, Федька? – с наигранной бодростью проговорил Жучков.
Из балагана послышался плач ребенка. Акулина подняла голову и посмотрела на отошедшего в сторону мальчишку.
– Федька! Оглох, че ли, Костя проснулся!
– Федька, Федька! Как жрать, так в последнюю очередь! – плаксиво затянул мальчишка и полез в балаган. Акулина стала разливать затируху по чашкам. Ни разговора, ни смеха, только слышно было торопливое чавканье и постукивание ложек о миски.
Ефим крякнул и, отвернувшись, стал торопливо крутить козью ножку. Пустив клуб горьковатого дыма, он прикрыл глаза. Ему вспомнилось собрание, на котором участковый комендант пугал жителей сосланными сюда «врагами народа».
Детский плач не стихал. Ефим открыл глаза. Федька тащил перед собой на руках годовалого ребенка. Тот сучил тонкими ножками, задравшаяся рубашонка оголила вздутый живот. Акулина взяла ребенка и, налив в чистую тряпочку немного затирухи, завернула ее и сунула ему в рот. Костя сразу умолк и, заурчав, стал жадно сосать тряпичную соску. У женщины в глазах стояли слезы. Посмотрев на Федьку, она тихо сказала:
– Садись, сынок, ешь. Чашка твоя на столе.
У Ефима запершило в горле:
– Враги народа… Мать вашу!.. – пробормотал мужик и резко поднялся с земли.
– Ты куда собрался? – удивился Лаврентий.
– Щас приду! – ответил Ефим и зашагал в сторону чвора к обласку. У него все клокотало внутри, с губ мужика срывались отрывочные бессвязные слова: – Враги… дети… бабы! Эх! – и закончил тираду сибирский мужик отборнейшей бранью.
Около обласка привычный вид озера, запах тины немного успокоил Ефима. Он взял ведро, лежавшее в корме лодчонки за сиденьем, и собрал в него снулых щук. Потом, немного подумав, прихватил с собой и рыболовную снасть «Дорожку», смотанную на рогатку.
На стане Ефим вывалил рыбу из ведра около костра и предупредил повариху:
– Ты, хозяйка, прямо щас вспори щук, а то не долежат они до вечера. Жара… – Затем подошел к мальчишке и подал ему «Дорожку»: – Возьми, рыбак, поди, сообразишь, как ей орудовать!
– Соображу! – у мальчишки загорелись глаза.
– Соображай! – улыбнулся Ефим и с сожалением продолжил: – Это, конечно, не мясо, но все же какой-никакой приварок, а щук в озере полно!
Послышалось фырканье лошади, Смуров повернул голову на звук. К стану подходила навьюченная лошадь. За повод вел ее худощавый мужчина, одетый в военную форму. Впереди на поясе у него нелепо болталась кобура, из которой торчала деревянная ручка револьвера.
– А вот и Поливанов пожаловал! Паек привез, благодетель! – насмешливо проговорил Николай Зеверов.
Глава 18
Мария Глушакова проснулась сразу, словно ее кто-то подтолкнул в бок. Она открыла глаза. Входной проем в балаган закрывал неплотно прилегающий полог. Через образовавшиеся щели пробивался розоватый свет. На северо-востоке только-только начала разгораться утренняя заря.
«Рано еще! – с облегчением подумала женщина. – Еще поспать можно!» – Она со стоном повернула руки. Натруженные на раскорчевке, они нестерпимо заныли. Сухожилия, как туго натянутые струны, глухо гудели. Скрюченные пальцы отдавали болью в каждом суставе. И при каждой попытке распрямить их жгучая боль, точно ножом, резала запястье. У Марии на глаза навернулись слезы, и она мучительно простонала:
– Осподи, за что такие муки? В чем мы провинились? – Мария с трудом повернулась на бок, и ее поразила тишина. На топчане рядом с ней, где спал ее муж, не было слышно привычного затрудненного дыхания больного. Она уже привыкла к нему, а тут – тишина. Уже уверенная в своем предчувствии, она осторожно протянула руку к лежащему мужу. Ее пальцы слегка коснулись задеревеневшей, отдающей ледяным холодом руки.
Глушакова быстро отдернула руку.
– Ефим! – испуганно, с детской беспомощностью, позвала Мария.
Тишина громадного Нарымского края, точно пленка мыльного пузыря, отгораживала этих изгоев, искалеченных тяжелой работой, от остального мира. Только ворчливо плескался, усмиренный высокими глинистыми берегами, Васюган. Глухо шумела тайга, взлохмаченная свежим утренним ветерком. Звонко, заливисто-длинно кричали кулики-перевозчики, постоянно перелетая с одного берега реки на другой. Да болезненно постанывали по своим балаганам изломанные раскорчевкой люди. От этих посторонних звуков, долетавших в балаган к Марии, тишина казалась еще более прозрачной и более глубокой.
Хоть и была Мария внутренне готова, но смерть мужа захватила ее внезапно. Она сидела на краешке нар с распущенными волосами, уставившись сухими глазами в угол балагана. Острая жалость, зародившаяся в женской груди, волной поднималась к горлу, готовая вот-вот прорваться наружу горькими бабьими причитаниями, вдруг погасла, точно водяная струя, попавшая на раскаленный песок.
До сознания Марии едва долетали звуки просыпавшегося лагеря. Она очнулась только тогда, когда соседка, Анна Жамова, откинув полог, позвала:
– Мария, ты че, спишь?! На работу пора!
Глушакова повернула голову, посмотрела на темную фигуру женщины, стоящей в светлом проеме, и тихо сказала:
– Ефим помер, Анна…
Жамова испуганно ойкнула:
– Горе-то какое! – Она осторожно вошла вовнутрь балагана и остановилась.
На нарах, под круто спускавшейся к земле стенкой шалаша, лежал Глушаков. В предрассветном сумрачном свете смутно белело лицо покойника.
Мария вдруг глухо, с каким-то яростным ожесточением заговорила:
– Грех на мне, Анна! Тяжкий грех… – Женщина мучительно затрясла головой. – При живом муже…
Анна с трудом подавила в себе вдруг вспыхнувшее злорадное чувство и, устыдившись его, тихо позвала:
– Пойдем, Мария, на работу скоро! Слышишь, зверюга уже проснулся!
Со стороны только что отстроенной комендатуры доносился резкий голос Сухова.
– Пойдем! – и Анна потянула Марию за собой. Та послушно встала и пошла за соседкой. Жамова горько усмехнулась и зло проговорила:
– Нам, девка, не положено оплакивать покойников! Закопаем и Ефима – без гроба, без поминок…
– Пойти, сказать коменданту?! – неуверенно проговорила Мария и освободила свою руку из руки односельчанки.
