Chernovodie - Reshetko

– Нам, девка, не положено оплакивать покойников! Закопаем и Ефима – без гроба, без поминок…

– Пойти, сказать коменданту?! – неуверенно проговорила Мария и освободила свою руку из руки односельчанки.

– Слушай, Мария! – вдруг осенило Анну. Она перешла на шепот и, жарко дыша в ухо Глушаковой, тихо проговорила: – А че говорить-то коменданту? Получай пока иждивенческий паек за Ефима. Поди, простит Ефим за свои триста грамм!

Мария испуганно дернулась:

– Ефим – простит, а комендант – шкуру спустит!

– Че, испугалась? Дело твое! – не сдержалась Анна.

Мария посмотрела на односельчанку сухими глазами и со злом ответила:

– Я, Анна, уже ничего не боюсь!

Над раскорчевкой стоял дым. Жарко горели костры, жарко палило солнце. Обливаясь потом, бились люди с вековой дремучей тайгой. Тюканье топоров, заунывное позванивание пил, вгрызавшихся в желтоватую кедровую мякоть, предостерегающие окрики, ругань, сдобренная тяжеловесным мужским матом, женские, детские голоса – все смешалось, все переплелось в этой невыносимой духоте. Раскорчевка безобразной плешью, точно стригущий лишай на великолепной таежной шкуре, уходила все дальше и дальше от жилого места.

Глуховатый басок Лаврентия Жамова, казалось, был слышен во всех уголках раскорчеванной деляны. То он только что был у вальщиков, через мгновение его голос слышался у костровых, сжигающих сучья и толстые комли, не идущие в дело. Сметка и природный ум мужика требовались везде.

Черная сажа горельника мутной завесой висела над землей. Она оседала на одежду, липла к потному телу, хрустела на зубах и застревала в горле. Лаврентий вышел на край деляны и тяжело опустился на валежину. Вытер подолом рубахи потное лицо и окинул взглядом раскорчевку:

– Не устоишь, не-е-ет! – с ожесточением пробурчал бригадир. – Повалим тебя, никуда не денешься!

Чем больше сопротивлялась тайга, с тем большим остервенением работали люди. Здесь шла битва за выживание. Раскорчевка – это будущая деревня, это будущее поле, а земля для крестьянина – это жизнь. И уже не дуло револьвера, приставленное к затылку спецпереселенца, и злой окрик надсмотрщика заставляли надрываться на непосильной работе, а сама земля-кормилица.

Жамов встал с валежины и огляделся. На другом конце деляны мелькала знакомая косынка жены.

– Идти надо! – устало проговорил Жамов.

– Хоть одна благодать здесь – комарья мало! На покосе, поди, заедат! – проговорила Анна Жамова, бросая сучья в костер.

– Быстрее бы эта благодать проходила, сгорели все! – Мария с трудом разогнула судорожно сведенные пальцы.

– Не торопи, девка! Не заметим, как жара спадет и холода наступят!

– А-а, черт с имя… К одному концу! – зло бросила Мария, растирая ладонью сажу на лице.

Анна не смогла сдержать улыбки, глядя на подругу:

– На кого ты похожа!

– Ты на себя посмотри, – отпарировала Мария. – Черти в преисподней, поди, чище! – и тоже улыбнулась. – А вон и твой идет!

Подошел Лаврентий.

– Здорово, бабы!

– Здорово! – с улыбкой ответила Анна. – Давно не виделись!

– Давно, давно! – задумчиво проговорил Лаврентий и, нагнувшись, взял в руки комок земли. Тяжелый, влажный, темно-серого цвета, он не рассыпался, а сминался, прилипая к рукам.

– Да-а, – все так же задумчиво хмыкнул Лаврентий, машинально вертя в руках влажный комок земли. – Землица-то не ахти какая! – Он бросил комок в костер и неожиданно улыбнулся, показав ослепительно белые зубы. – А че, бабы, раскорчуем; будет и деревня, будут и поля. Будут стоять суслоны хлеба на полях! – уверенно закончил бригадир.

– Ох, Васильич, доконают нас эти поля… – проговорила Мария.

– Не доконают, Мария! А вот мы осилим… – И еще раз повторил: – Будут, Мария, на следующую осень стоять ржаные суслоны на полях!

– Дожить бы до осени, Васильич! – Мария горестно поджала губы.

– А ты, бабонька, раньше времени не умирай! Помереть-то легко, а ты попробуй выживи! – отрезал бригадир.

После смерти Ефима Глушакова уже шла третья ночь. В балагане, где лежал покойник, спать было нельзя. От вздутого тела нестерпимо несло смердящим, тошнотворным запахом. Мария перебралась на ночь в просторный балаган Жамовых. Она тихо лежала на нарах за занавеской, которая отделяла половину балагана, где спали молодые. Слышался тихий покойный храп Лаврентия.

«Ему че! Спит спокойно, а мне как завтра?!» – подумала с завистью Мария, прислушиваясь к храпу Лаврентия. Она беспокойно заворочалась. Сон совсем не шел к взволнованной женщине.

Мучила совесть перед мертвым Ефимом; ради куска хлеба она кощунственно скрывала смерть мужа, а завтра к нему и подступиться будет трудно; свой бабий грех перед ним. Страх и злоба на коменданта Сухова, что могла она, подневольная женщина, противопоставить этому зверю в человеческом обличье. Мария мучительно застонала: даже за себя постоять не могла.

– Ты не спишь, Мария! – тихо позвала Анна.

– Уснешь тут! – отозвалась Мария.

Женщины помолчали…

Наконец Анна проговорила:

– Спи, Мария, переживем и завтрашний день…

Утро было тихое, солнечное. Дым от кострищ снесло утренним ветерком, и горький запах дыма совсем не чувствовался; только звенели в чистом воздухе осточертевшие комары, да плыл по лагерю сладковатый трупный запах. Около балагана Глушаковых остановилась пожилая женщина – громкоголосая и болтливая Козленчиха.

– Слышь, бабы! – кричала она на весь лагерь. – Никак, Ефим помер, а мы и не знали! – Она увидела подходившую к балагану Марию. В глазах у Козленчихи мелькнула догадка; она злорадно продолжала кричать: – Ишь какая гладкая на мужниной пайке стала!

Мария дернулась, словно от удара:

– Осподи, за что она меня так! Что я ей сделала!

Козленчиха явно наслаждалась растерянностью молодой женщины. Она победно оглядела собравшуюся толпу поселенцев и, ища поддержки у людей, продолжала кричать:

– Мы голодаем, а она лишнюю пайку жрет! Подстилка комендантская!..

Толпа молчала…

К смертельно побледневшему лицу Марии вдруг прилила горячая кровь. В груди зародилось холодное бешенство. Она подняла голову, ноздри ее прямого тонкого носа затрепетали:

– Ах ты стерва старая! – уже не видя ничего перед собой от нахлынувшей ярости, от нестерпимого стыда, от горькой правды, а еще больше от горькой несправедливости, она резко шагнула вперед, вытянула руки и мертвой хваткой вцепилась в волосы противницы. Мария молча, остервенело, мотала оговорщицу из стороны в сторону. Затем, продолжая держать ее одной рукой за волосы, она другой – тяжело, по-мужски – стала хлестать Козленчиху по щекам.

– Ой, люди добрые, ратуйте, убивают! – взвыла от боли смертельно перепуганная противница.

Мария, хлеща по щекам Козленчиху, наконец заговорила:

– Я тебе покажу – пайку жрет! Я тебе покажу – комендантская подстилка…

Вдруг ее плечо обожгла нестерпимая боль. Мария испуганно опустила руки, а плеть уже со свистом перепоясала Козленчиху. Мария инстинктивно отскочила в сторону и подняла голову.

Рядом стоял Сухов, его тонкие губы кривила ухмылка, ползучей змеей вилась в руке ременная плеть.

– Поливанов! – приказал комендант. – Посади ее в яму, пусть посидит! – он оглядел собравшихся. – Чтобы все знали, как государство обманывать! – Затем нашел глазами Жамова, ткнул плетью в сторону балагана Глушаковых: – Эту падаль закопать! – Сухов стоял, поигрывая плетью, и вдруг резко на весь лагерь заорал:

– Разойдись! Мать вашу!..

Толпа испуганно всколыхнулась.

Мешковатый Поливанов, суетливо поправляя на поясе нелепо болтавшуюся кобуру, потянул за собой арестованную:

– Пойдем, милая!

Мария опустила голову и пошла в сторону комендатуры, где под полом в пристройке была вырыта яма, застенок для провинившихся спецпереселенцев. И первой карцер обновила Мария Глушакова…

Глава 19

«Хороший мужик, однако, Ефимка!» – думала Агафья, плывя по извилистой полноводной речке Варыньоге. Обласок неслышно скользил по тихой спокойной воде. Пологая волна, лениво разбегавшаяся от носа посудины, едва заметно пошевеливала жесткую осоку, тяжело клонившуюся к самой воде, разбивала на куски рыжую болотную накипь, скопившуюся вдоль берега, и терялась затем в густых зарослях тальника и черемушника, подступивших вплотную к берегам таежной речки. Равномерно нажимая на весло, тунгуска неторопливо, но споро гнала обласок вверх по течению.

Позади уже остался Лисий мыс, песчаный клюв которого далеко врезался в заливные луга, заросшие осокой и пыреем. Варыньога тесно прижималась к песчаному берегу мыса, заросшему могучими соснами. За деревьями пряталось обширное моховое болото, среди которого редкостным черным опалом покоилось Лисье озеро. Потершись боком о песчаный шершавый мыс, речка снова вильнула в луга и закуролесила немыслимыми петлями по травяному раздолью, направляясь к далекой тайге, синеющей на горизонте.