Коварный искуситель - Моника Маккарти

Пока стражник открывал дверь, Лахлан изучал носки своих слишком тесных грубых кожаных башмаков, которые позаимствовал вместе с сутаной и которые будет счастлив вернуть – опять же вместе с сутаной – священнику, когда тот проспится после основательной пьянки. Слава богу, стражники не видят его лицо: его радость была почти осязаема, так что не скрыть.

Вот оно! Момент, которого он так ждал, главный день двух с лишним лет убийственного промедления, пока он дожидался, когда сможет вызволить Беллу из того ада, в который сам и вверг.

Пусть невольно, но тем не менее виноват он, потому что опять допустил ту же ошибку: спасая от ловушки своих людей, привел солдат Росса к тем, кого обязан был защищать.

Лахлан был растерян, зол, пытался успокоить бурю незнакомых доселе чувств, которая бушевала в нем, остудить кипевшую кровь, забыть тот поцелуй, который лишил его остатков самообладания. Иисусе, еще миг – и он мог бы взять ее прямо там, возле двери часовни.

Она имела право его остановить, дать пощечину, и все равно мысль, что его отвергли, засела занозой в сердце. Что такого было в графине, если он дал волю самой темной стороне своего нрава? Почему так рвался ее оскорбить, когда она над ним насмехалась?

То, что произошло между ними, заняло все его мысли, вот и проглядел опасность. Из-за того, что позволил зову плоти взять над ним верх, он не выполнил свой долг, и те, кого поклялся защищать, попали в плен. Лахлан знал: Белла, как и другие, думает, что он их предал, – но хоть это и не так, виноват тем не менее он.

Дверь распахнулась.

Лахлан мысленно поклялся держать себя в руках, но ничто не могло подготовить его к тому, что он увидел через два года: это было как удар в солнечное сплетение. У него даже ноги подкосились, но он успел овладеть собой. О господи, даже от ударов мечом в грудь ноги и то держали крепче.

Белла стояла спиной к нему в дальнем углу каморки – черный силуэт на фоне окна, за которым угасал день. В памяти Лахлана это была высокая статная женщина, поэтому оказалось странно видеть, какая она на самом деле маленькая и хрупкая: худая спина, узкие, как у ребенка, плечи.

Она чуть повела головой на звук открываемой двери, но не обернулась и не заговорила. Холодная сдержанность этого жеста заставила шевельнуться в нем некое чувство, о существовании которого он не знал. Страх, понял Лахлан. Глубоко сидевший в его душе страх, что они могли сломить ее дух и яростную гордость, которые порой приводили его в бешенство, зато делали Беллу ни на кого не похожей.

– Священник, миледи, – объявил стражник и, дождавшись, пока она кивнет, вышел, притворив за собой дверь.

Лахлан остался наедине с узницей. Наконец-то после долгих месяцев она была так близко, что, казалось, протяни руку – и коснешься. Комнатушка была так мала, что можно было раскинутыми руками дотянуться до противоположных стен, но Белла тем не менее оставалась недостижимо далекой. Ее тоскливый взгляд ранил Лахлана в самое сердце.

Белла мельком взглянула в его сторону.

– Комендант прислал священника? Должно быть, сильно печется о моей душе, раз проявил такую заботу перед тем, как сослать в монастырь!

Монастырь? Вот, значит, что они задумали. Но тон ее голоса подсказал Лахлану – тут кроется что-то еще.

Зная, что стража вполне может подслушивать под дверью и не вполне уверенный, что Белла обрадуется, когда его увидит, Лахлан в два шага пересек камеру, зажал ей рот ладонью и прижал к себе так крепко, что она не могла шевельнуться, хотя и подозревал, что ей это понравится не больше, чем в тот, первый раз.

Но изумление, которое он испытал в ту минуту, когда дотронулся до Беллы, едва не заставило его разжать руки. Кровь Христова! Память его не подвела. Какого дьявола они с ней сделали? От прежней Беллы не осталось и половины. Тонкая и невесомая, того и гляди переломится пополам. Исчезли роскошные формы, которые так мучительно его соблазняли, только груди легли в руки привычной тяжестью.

И Лахлан поклялся всем, что было для него свято, что кому-то придется дорого за это заплатить.

Однако обнимать Беллу было ошибкой. В его теле сразу же проснулись воспоминания иного рода, и стало очевидно, что они продолжали в нем жить.

Поражен до мозга костей был не только Лахлан: Белла тоже застыла, оцепенев в его неожиданных объятиях, – но потом он услышал ее вздох. Она устремила взгляд под капюшон, скрывавший его лицо, и он увидел огромные синие глаза, которые казались еще больше из-за темных кругов и глубоких впадин под высокими скулами. Она сжала руку в кулачок и ударила его в грудь. Худая и хрупкая, Белла казалась призрачной тенью той женщины, которую он помнил. Она все еще была красива, но красота, некогда яркая и чувственная, теперь стала неземной и болезненно утонченной.

Прежде даже, чем Лахлан сбросил капюшон, ее тело – то, что от него осталось, – похолодело и застыло, как ледяная статуя.

Она впилась в него глазами, которые метали молнии искренней ненависти, и он понял, что время не остудило ее чувства к нему. И поделом – он, собственно, ничего иного и не ожидал, – но, видит Бог, где-то в глубине души тлела надежда, что она не поверила тем слухам, что о нем ходили.

– Стражник, – прошептал Лахлан. – Будьте осторожны: он наверняка подслушивает.

Ее глаза мятежно сверкнули, и он выругался про себя. Было ясно: как только он уберет ладонь, она завопит так, что сюда сбежится весь английский гарнизон.

Эта женщина хоть и казалась хрупкой, но оставалась бойцом, и Лахлан обрадовался этому больше, чем готов был признать. Они не сумели ее сломить. На это он и надеялся, да только не знал, чего ожидать после всего, через что ей пришлось пройти. Уж он-то лучше, чем кто-либо другой, знал, во что могут превратить тюрьма и страдание.

– Какого дьявола, Белла! Я здесь, чтобы вам помочь. Дайте мне шанс все объяснить, прежде чем вы сотворите глупость. – Он вглядывался в ее горящие глаза. – Умоляю.

Она явно не доверяла ему, ожидая подвоха, и он не мог винить ее за это. Он и сам был удивлен. «Умоляю»? Слово так легко слетело с его языка, но сколько раз в своей жизни он его произносил? Хватило бы пальцев одной руки, чтобы сосчитать. Люди Лорна пытали его почти неделю, прежде чем сумели