Колыбельная белых пираний - Екатерина Алексеевна Ру

– …Если честно, не вполне понимаю… вам, конечно, виднее… – все говорит и говорит Верин спутник, не переставая улыбаться, – такое, конечно, впервые… весьма оригинально…

Его фразы становятся все менее внятными. Будто речь Коршунова постепенно размывается неспешно текущей студеной водой.

Вера, кажется, что-то произносит в ответ, но ее голос тут же растворяется в нежилом промозглом холодке помещения. Ни смыслы, ни даже звуки собственных фраз не доходят до ее замутненного сознания. Она растерянно смотрит на Коршунова, отчаянно пытаясь понять, о чем они сейчас говорят, почему не расходятся, зачем он привел ее в морг. Но его глаза внезапно кажутся непроницаемыми, словно ночные окна больничных корпусов.

Через холл они проходят в узкий линолеумный коридор, заставленный пустыми каталками. Здесь к осклизлому холодку морга примешивается запах. А точнее, целый букет запахов: сладковато-гнилостного, удушливо-дынного, формалинового, рыночно-мясного. Аромат изнанки человеческой жизни здесь намертво впитался в голые побеленные стены.

Вере становится тяжело дышать, ей кажется, что воздух вокруг неровный, прерывистый, с глухими провалами. Она хочет развернуться, хочет поскорее выйти из здания, нырнуть обратно в теплую августовскую ночь. Но Коршунов крепко хватает ее за руку и тянет куда-то в глубь помещения. Он продолжает говорить, но теперь его слова окончательно превращаются в бессмысленно журчащую воду.

Они оба попеременно спотыкаются о возникающие на пути каталки. Но Коршунов ни на миг не разжимает руку, продолжает тащить за собой оцепенелую, едва дышащую Веру. А в головном тумане словно мучительно гудят багрово-красные набухающие пузыри.

Через несколько бесконечно долгих секунд (или минут) Коршунов останавливается и толкает возникшую справа облупленную дверь. Та медленно, с раздирающим скрежетом уплывает внутрь комнаты. Они оказываются в секционной.

Здесь желтеет лишь заключенный в дальний угол слабенький свет, вытаскивая из полумрака письменный стол медрегистратора, а вместе с ним небрежно раскинутые листы А4, ломкое, кое-как выпотрошенное из упаковки печенье; пустующий колченогий табурет. Вере кажется, что светильник нервно подрагивает – сырым подтекшим желтком. Но точно она не знает: возможно, это подрагивают от напряжения ее затуманенные глаза.

Остальная часть комнаты утопает в полумраке, слегка разжиженном коридорными тусклыми лампами. И жирно-зеленый мусорный бак, и этажерка с инструментами, и стоящие слева и справа от входа металлические секционные столы, похожие на огромные душевые поддоны, – все погружено в липкую удушливую полутьму.

Вера вновь пытается уйти, выбраться наружу, но Коршунов что-то кричит и внезапно толкает ее прямо на секционный стол. Она сильно ударяется плечом об угол раковины, но боли при этом почему-то совсем не чувствует. Чувствует лишь сковывающий тело немыслимый ступор. И только где-то в глубине сердца набегает и откатывается морозная волна, оставляя после себя ледяной ожог.

– Прекрати, что ты делаешь! – внезапно слышит она свой голос, вновь дорвавшийся до сознания. – Прекрати! Слышишь? Прекрати!

Но Коршунов не прекращает. Воспользовавшись Вериным ступором, он неловко, но очень настойчиво пытается привязать ее к секционному столу чем-то черным, тонким и длинным. Видимо, прикрепленным сбоку душевым шлангом.

– Отпусти, ты совсем, что ли? Ты в своем уме?! – вновь раздается нутряной, чуть дребезжащий голос Веры.

Она пытается приподняться, но Коршунов снова ее толкает. И снова Верино тело не отзывается болью – только глубоким оцепенением от происходящего.

Он явно хочет зажать Вере рот, заставить ее замолчать, зажать внутри горла иступленный крик. Но ему не удается. Она отчаянно вертит головой и, кажется, разбивает себе губу. Либо это он наносит ей удар: Вера уже не может с точностью определить. Практически неощутимая, безвкусная кровь тонкой струйкой скользит по подбородку. Словно совершенно посторонняя жидкость.

Внезапно Вера замечает, что в руках Коршунова сверкает что-то острое, металлическое, тонкое.

Секционный нож. Не может быть, нет. Такое просто не может происходить наяву. Да и во сне. Зачем ему нож? Зачем?

– Отпусти меня сейчас же! Пусти!

Голос звучит все громче, все пронзительнее. Отчаянно всковыривает плотный удушливый воздух секционной. И вдруг Вера понимает, что этот голос исходит вовсе не из ее горла. Это голос Коршунова.

– Отпусти, идиотка, слышишь?! Ты совсем больная? Какая к черту операция, что ты несешь?!

Вера растерянно опускает глаза. И в этот момент багровые пузыри в голове наконец раздуваются до максимума и туго лопаются. Высвобождают глухой, звериный ужас, тут же захлестывающий жгучим потоком.

В правой руке она видит секционный нож. В своей собственной руке. Тонкой, беспомощно-жалкой, бескровно-белой. А прямо перед собой – кое-как привязанного к столу Коршунова.

Почему? Откуда это все взялось? Как так получилось?

Коршунов резким движением освобождается от душевого шланга и поднимается на ноги, потирая ушибленное плечо. Затем вырывает нож из Вериных пальцев и бросает его на узорчатый плиточный пол. Комната тут же отзывается оглушительным, мучительно звонким стуком, от которого по спине пробегают крупные кипящие мурашки.

Вера хочет что-то сказать, но в следующую секунду Коршунов бьет ее наотмашь по лицу. И на этот раз боль ощутима: она словно расходится по телу зыбкими кругами, как от брошенного в озеро камня.

– Ты, оказывается, реально больная! На всю голову!

Он смотрит на нее неотрывным, до костей пронизывающим взглядом. В его глазах больше нет ни капли ироничной самоуверенности – только неподдельное глубинное изумление и животная ярость. На темных разбитых губах белеет пенка вперемешку с каплями крови – словно заплесневелое варенье из черных ягод.

– Я не знаю, как… Я просто… – шепчет ссутулившаяся от удара Вера, но слова застревают в горле бесформенными комками.

– Да тебе самой операция нужна! Лоботомия! Ты реально сумасшедшая. У меня нет никакого сомика в уретре.

С этими словами он уходит прочь из секционной, растворяется в болотном коридорном свете, затекающем сквозь распахнутую дверь. Его нервные тяжеловесные шаги отдаются в голове мутной болью, смешиваются с остывающей болью от удара. А затем в секционную наплывает оглушительная пустота, невесомое жуткое безмолвие.

Вера остается неподвижно стоять посреди комнаты. Около минуты она беспомощно смотрит вниз, на поблескивающий в полумраке нож, на невыносимо пестреющий узор плиточного пола. В какой-то момент у нее начинает кружиться голова, ей кажется, будто кто-то вытягивает бесконечный узор у нее из-под ног. Веру качает, относит невидимой волной в угол секционной, и она медленно сползает на пол по шершавой побеленной стенке.

Ее мутит, к горлу подступает кислая горячая слизь, сквозь которую становится все сложнее дышать. Вере мучительно плохо, ее тяготит собственная плоть – излишняя, неуместная, болящая. Ей хочется вывернуть себя наизнанку, извергнуть из себя все до последней капли. Превратиться в бестелесную неуязвимую тень.

И навсегда забыть о том, что произошло. И тогда, и сейчас.

Она уже собирается дать