Вечные предметы - Тамара Яблонская

пару слов, вырвал лист из дочкиной тетради, но не придумал ничего подходящего. В старых походных запасах нашел кусок красного реп-шнура, ловко скрутил петлю и закрепил на перекладине в коридоре.

Пока возился на табуретке, путаясь в веревке, в замке скрежетнул ключ, открылась дверь и Света, ахнув от ужаса, бросилась к нему.

Как опереточный герой, он застыл с дурацкой петлей в руках.

– Господи, что ты?! – без голоса выдохнула она, с силой стаскивая его вниз, словно неодушевленный предмет. Глаза ее были светлее, чем когда-либо – он ни разу не видел таких: белой льдиной в них стояла боль.

Едва умещаясь на табуретке, они давились затоплявшей горло соленой водой и торопливо прощали другу другу и эту горькую минуту, и стремительно ускользнувшее, почти счастливое прошлое, и неведомое, а потому страшное будущее.

Дорога и стрелочник

Некогда поднять голову. Некогда посмотреть, как дымящееся полотно уходит непонятно куда. Чертит посреди тайги две синеватые полоски. Как вены.

Хрустит жесткий песок. Широким лемехом шпалоподбойки он трамбуется под шпалы, заполняя пустоты. Сверху – гравий. Только чтобы кормилица-дорога существовала. Если ее не будет, то в эти места никто никогда не доберется. И поселки умрут. А людьми овладеют темные хаотические силы.

Шпалоподбойка бурчит, взвывает, рвется из рук. Неповоротливая и непослушная. Почти как судьба.

Зоркий и справедливый Сидорчук предупреждает:

– Всё. Твое время прошло, передавай другому.

Медлю, держу из последних сил, а она стремится на волю, с ревом гоночного мотоцикла.

Но доброжелательницы не дремлют:

– Бросай, не будь дурой. Рожать не сможешь.

Может, и правда? Отрываю от рук и ухожу прочь, не оборачиваясь. Сажусь на корягу, пустыми глазами к деревьям. Тишина обрушивается на голову, набивается в уши, под кожу. В руках и плечах дрожь. Это и есть тяжелый физический труд, которого в городах боятся как огня.

– Видишь этот фронт? – тычет пальцем в небо Соня. – Погода переменится. Как пить дать…

Когда-то она говорила: надо уехать. Туда, где далеко и трудно. Потому что где трудно, там истина. Зарытая, запрятанная от всех в недоступном месте. Как игла Кащея. И без нее вроде бы никак нельзя жить дальше.

Погода меняется точь-в-точь по Сонькиному предсказанию. Сначала языки безобидных ветерков лижут лицо и волосы, потом покалывают в шею. После обеда это уже не ветерки, а отголосок шквала с ледовитых морей.

В воздухе как парашютный десант появляется снег. Все происходит быстро. Снег валит снежинками с кулак, заволакивает белый свет, облепляет фигуры. Работать невозможно. Сидорчук матерится, а деваться некуда. Грузим инструменты на дрезину, и она уходит; сами же, подняв воротники, бежим стремглав вдоль дороги к будке стрелочника. Если прижаться к стене, можно спастись от ветра. Кто-то просочился внутрь, но мы не рискуем, зная Федюкина. Он этого не любит.

Сидорчук белой статуей приближается со стороны станции с унылой миной. Значит, уехать пока не на чем.

Нет на этой одноколейке оживленного движения. Раз в день ползет длинный поезд на Мурман, набитый озабоченными пассажирами в черной морской форме и в цивильном. Они иногда машут в нашу сторону. А когда возвращаются, наглотавшись соли, надышавшись вдоволь северами, то высматривают только признаки приближения к столице, и больше их ничего не волнует. На нас ноль внимания, несмотря ни на какие оранжевые жилеты. Помимо этого праздничного явления ходит еще транспорт поплоше – мотовоз и товарняки, тормозящие по договоренности, но не останавливающиеся совсем, а только дающие нам возможность вскочить.

Гремучая тяга появляется по расписанию, и ждать ее в мокрой телогрейке теперь придется долго. Как до скончания века.

Но отворяется заветная дверь, выходит из нее добрый человек, угрюмый Степан, и приглашает внутрь.

– Федюкин разрешил.

Внутри топится печка. Степан осторожно подкладывает поленья. Сквозь печные щелки в глаза ослепительно сияет огонь. Скорее скидываю тяжелую телогрейку и прижимаю к печи, – пар рвется кверху клубами. Потом умудряюсь держать ее распластанной, нажимая задом и выпрямленными руками, и одновременно сушить спину.

– Не по-людски, всё не по-людски, – бурчит Федюкин, – повесь на стул, сама сядь.

Где тот стул? Куда тут можно сесть, в эти скученные головы, руки и ноги? Оно, все это, шевелится, бормочет, уже играет в карты на чьих-то коленях. Душно. Кто-то заводится:

– И что ты такой зануда, Федюкин? За что срок мотал? По бытовухе небось?

– Да я тебе!.. Что тебе мой срок? Спать не дает? Счас всех погоню!

– Кончайте, мужики, надоело. И так жизни нет…

В двух маленьких оконцах сплошная стена снегопада. Пар оседает на стеклах.

– Кто обсох, идите на станцию.

Сквозь примкнутые веки вижу всех, и то, как Федюкин ест из котелка грязную перловую кашу. Кончив, напивается коричневого пахучего чаю, вытирает рукавом рот и, заблестев глазами, долго трет руки, как будто они у него замерзли. Скоро ему встречать поезд. А потом и мы уедем, потому что следом пойдет товарняк. Кончилось лето. Кончились беззаботные перелеты на легком, как кузнечик, мотовозе.

В маленьком пространстве дышать нечем: съели весь кислород. Осторожно выбираемся из гостеприимной конуры, а над тайгой уже развиднелось, и косые лучи освещают запорошенную тяжелым снегом красоту. Одежда совсем сухая, можно заново начинать. И топаем себе беззаботно, поглощая жадными глазами изменившуюся картину природы. Кочуем вслед за мелькающей спиной Федюкина, идущего переводить стрелки.

В двух шагах от рельсов чертовы заросли и бурелом. Чухонские джунгли. Налипший на ветки снег подчеркивает сильную зелень. Первозданно тихо. Но на каждой ветке – невидимая птица. Никаких следов, а за деревьями грустные звери с экзотическими именами бродят в предзимних заботах. Таскают съестные запасы. Роют норы, готовят берлоги. Где-то здесь замыкана бедная правда жизни. Вечная истина, сумасшедшая кащеева игла. Может, они ее уже откопали.

В гущу сбегает тропа. Она ведет метров на тридцать вглубь, постепенно исчезая, и никуда не приведет. Только спрячет на короткое время под еловые лапы, – это шкурой знали когда-то беглецы из лагерей.

А на дороге готовятся перемены. Поезд на Мурман уже приближается, Федюкин колдует со стрелкой.

Темная гусеница, набитая народом, отстраненно ползет повадкой тяжелого тягача. Публика ищет, на что устремить одичавший от безлюдья взгляд, и радуется, завидев неожиданный народ. Пристрастно считаем вагоны, их много. Неторопливо шествуют на ветреный морской север. Им еще дня два пути, а может, и все три. Мимо сопок, скал, болот, озер.

Но что это? Соня больно толкает в бок, энергично кивает на Федюкина и на поезд. Федюкин как Федюкин, малость чокнутый старик, чуть не прыгает от радости, а поезд… Что творится с поездом? Он поворачивает от стрелки не по