Вечные предметы - Тамара Яблонская

сдувал с нее снег. Моторы ревели тише, – по гладкой, похожей на бутылочное стекло поверхности сразу поехали гораздо быстрей, чем по тундровой целине.

Последняя машина оторвалась от колонны и полетела, обгоняя остальных. Временами из-за резкого управления ее заносило то одним, то другим боком, и внезапно она закружилась на месте вокруг своей оси.

Сухарь, неодобрительно хмурясь, наблюдал. Вездеход, только что кружившийся как волчок, остановился и остался позади, как будто засмотрелся на что-то.

– Ну вот, что-то случилось! – торжествующе воскликнул Сухарев.

Машина беспомощно трепыхалась в полынье. Людей от сухого льда отделяла полоска воды метра в полтора шириной.

– Ничего, не потонет, – процедил сквозь зубы Сухарь. – Десантный, на воздушной подушке.

Из люка наверх выбрался Лесовик. Замахал руками и за-приседал, – причем вездеход поплавком синхронно закачался на воде, – оттолкнулся и благополучно приземлился на лед.

– О, гад везучий! – прокомментировал Сухарев.

Но прыжок Лесовика, точнее, его предварительное раскачивание привело к тому, что полынья увеличилась. Водитель Гога с толстяком Шафранским уже не могли перепрыгнуть через нее.

Кто-то, Малкин, что ли, бросил им конец, и Гога, свесившись лицом вниз, закрепил его на носу машины. Сильный артиллерийский тягач, скрежеща гусеницами, поднатужился и вызволил машину из воды.

Шафранский ходил и всех благодарил за то, что аппаратура осталась цела. Сейчас бы с его зарплатой только на стодолларовый импортный аппаратик, лепящий мыльные фотографии, и хватило.

Воронцов устроил спешную летучку и предложил на время – предстоял самый трудный участок пути по предгорью, – разделиться: Горе и Сухареву подождать, а остальным идти вперед. Шафранский опомнился и запротестовал. Ему надо было снимать. Его взяли в головную машину со всеми камерами, приспособлениями, треногой, чемоданчиками. В идущие вперед машины сгрузили наши доски и аммонал. Места ни мне, ни Лесовику уже не было, поэтому само собой подразумевалось, что мы остаемся. Мне было все равно, а Лесовик вдруг тоже отказался возвращаться к Гоге, который все жаловался, что попал в полынью из-за него, и даже обозвал нечистой силой. Лесовик обиделся, сел в наш вездеход, перенес лыжи и огромный рюкзак.

Мы выслушали прощальные команды Воронцова: ты и ты остаешься на точке Абрамова, остальные вперед. Но Лесовик глуховатым, как будто стершимся голосом вдруг возразил:

– У Абрамова шибко ветрено. Предлагаю на плато, там есть спокойное местечко.

Воронцов оглянулся, прикинул и согласно махнул рукой.

– Вернемся через три часа. Максимум четыре.

Я взглянул на часы: было 4 часа дня. Начинал падать снег.

Они уехали, звеня гусеницами, по реке за поворот.

Мы очутились втроем в кабине освобожденного от груза и потому просторного вездехода.

– Ну, вези, – хмуро предложил Сухарев Лесовику.

– Прямо, – равнодушно скомандовал тот.

Ехали сквозь молочную пелену летящего навстречу снега. Рядом с горами Лесовик оживился, стал внимательно рассматривать местность и командовать:

– Направо. Теперь налево. Подай вперед, за ту горку.

– Высоко! Как потом сойдем?

– Ничего. Давай, давай…

Сухарю это не нравилось. Машину вдруг стало сильно трясти. Когда, наконец, остановились и Лесовик выбрался наружу, он пробурчал:

– Могли бы и у Абрамова постоять. Не один черт, что ли…

Я вылез из кабины и огляделся. Высокие хмурые скалы окружали со всех сторон, и было непонятно, с какой стороны мы сюда въехали. От окружающего камня исходила стылая не-уютность, почти враждебность. Воздух необъяснимо изменился, стал плотнее, чем в тундре, даже дышать было тяжело. Но здесь не дул ветер и не падал снег.

Я вернулся к себе и стал следить за дремлющим Лесовиком: лицо сильно обветрено, наполовину укрыто бородой. Казалось, он крепко спит. Но вдруг повернулся, в упор посмотрел на меня, и я понял, что все это время он чувствовал мой взгляд. Стало неловко. Идти в салон не хотелось – оттуда тянуло холодом, – и я отодвинулся, вытянул вперед ноги и закрыл глаза.

В перемежающейся короткими разговорами, гулянием вокруг вездехода и хождением в гости к Гоге дремоте прошло немало времени, и, взглянув на часы, я увидел, что условленные три часа прошли.

– Они уже должны вернуться, – сказал я своим попутчикам, ни к кому лично не обращаясь.

По лицу Лесовика скользнула тень, сменившаяся непроницаемым равнодушием.

Растолкали Гогу, уселись и поехали обратно по скальному коридору. Опять непонятно отчего машину сильно затрясло, но когда открылась равнина, все прекратилось. Мы растерянно огляделись. Вдали под ярким солнцем как божьи коровки стояли четыре маленькие вездехода. Один поехал нам навстречу.

– Живы? – обрадованно спросил Воронцов, выскакивая чуть ли не на ходу и обнимая нас по очереди. – С голоду не померли? Как тут у вас, сильно мело?

– А у вас? – с усмешкой спросил Гога.

– Да мы в спокойном месте отсиделись. За вас беспокоились, что еду не оставили.

– На три-то часа? – хмыкнул Сухарь.

На лицах подошедших мужчин отразилось удивление.

– Постойте, почему на три часа? – серьезно спросил Воронцов.

Мы недоуменно переглянулись.

– Ну вот, смотрите, – показал Гога часы, – в четыре вы отбыли, сейчас семь.

Малкин безмолвно вытаращился на гогины часы, а Воронцов загнул у меня левый рукав и проверил мой циферблат.

– Семь двенадцать, – сказал он и объявил:

– Стоят ваши часы, ребята.

Приложили часы к ушам, они тикали. Дали по очереди Воронцову послушать. Он спросил у Сухаря. Все повторилось. Воронцов задумался, а потом спросил:

– Хорошо. Допустим. А что вы делали, пока нас не было?

Сухарь чистосердечно перечислил.

– А пурга у вас была? – неожиданно спросил Малкин.

Мы молчали.

– Так вот, ребята, – медленно сказал Воронцов, – если вы не врете, то тут что-то не то. Сейчас 9 часов утра. То есть нас не было, – он посчитал на пальцах, – ровно 29 часов. Сутки плюс пять часов. Мы застряли, потому что не могли ехать, ничего не было видно. А с вашими часами что-то произошло. Может, магнитная буря? Такие штуки бывают.

Он помолчал и добавил:

– А вообще похоже на затмение мозгов.

Никто ничего не понимал.

– Во-во, затмение мозгов, – ядовито сказал Малкин. – А как я тогда руку сломал?

Все невольно покосились в сторону Лесовика. Тот сидел в вездеходе, не интересуясь происходящим, и рассматривал свою карту.

Больше об этом не говорили. Во время следующего ночлега Шафранский вспомнил:

– А я где-то читал, что вблизи полюсов время замедляется. Может, это оно и было?

– Где полюса, а где мы, – неуверенно возразил я.

Утром, когда опять шли посреди голой сияющей тундры, и кругом по горизонту стояло только небо и больше ничего, Лесовик вдруг попросил остановить. Вытащил свои пожитки, попрощался с нами и встал на лыжи.

– Куда это он? – поразился я. – Погибнет же! Один в тундре.

– Как бы не так! – неожиданно зло сказал Воронцов, и я