Колчаковщина - Павел Дорохов

Кучка бородатых мужиков сжимается тесней вокруг веселого барабинца.

— А большаки-то, видать, нажимают?

— Нажимают. Гляди, силу какую на них гонят, так и идут эшелон за эшелоном.

— Молодых все гонят, нас, стариков, не больно берут: знают, что не пойдем.

— А то пойдем. Будя, знаем, для кого стараемся.

— И молодые-то не все идут.

— Не все?

— Не все. У нас бегут которые прямо на Тобольск, к большакам навстречу.

— Эх, и народу гибнет, пропасть… И, вишь, идут, язви их, молодые-то!

Путаются жесткими корявыми пальцами в широких лохматых бородах, укоризненно качают головами.

— Ишь ты, идут молодые…

Справа чуть голубеют горы. Впереди, сзади и слева — степь. Сонный ямщик показывает кнутовищем на горы.

— Пошаливать народишко начал.

— Пошаливают? — переспросил Димитрий.

— Пошаливают. Раньше тихо было, никогда ничего не слыхали, а седни началось. Деревня тут, в горах, вон между той вострозубой и вон той, что поправее, как малахай киргизский. Заехали лонись в деревню с десяток партизан из анненковцев, — анненковцы тут у нас по губернии воюют, — безобразничать начали. Целую неделю ни проходу, ни проезду. Мужиков в нагайки, баб молодых и девок которых под себя. Ну, их и того, пришибли. Через три дня в деревню целая армия.

— Подать виноватых!

— Ну, конечно, где ж виноватых сыскать… все виноваты, все били, все и в ответе. Так на своем и стоят:

— Нет виноватых.

— Нет?

— Нет.

— Ладно. Выстроили всю деревню на улице, поставили пулемет.

— Нет виноватых?

— Нет. Все виноваты.

И давай пощелкивать из пулемета… Мало которые уцелели, все здесь полегли: и старые, и малые… А которые уцелели, те в горы ушли, тем дорога одна теперь… Ну, к этим атамановец или там белогвардеец какой не попадайся, живого не выпустят… Купчишкам тоже спуску не дают. Много купчишек этой дорогой шляется в Монголию, товаром красным спекулируют… Пошаливают, для че не пошаливать…

Ямщик замолчал, задумался. Задумался и Димитрий о своем. Разве махнуть в эти горы. До гор добраться нетрудно, документ в кармане надежный.

«Скажешь спасибо Френчу», — с усмешкой подумал Димитрий.

Ямщик обернулся с козел.

— Теперь вот сизовские бунт объявили.

Киселев вспомнил высокого черного мужика, — ходока из Сизовки.

— Это где кардинское именье было?

— Вот, вот, это самое… И к соседям послали: бунтуем, мол.

Димитрий встрепенулся.

— Далеко до Сизовки?

— Не шибко далеко, в сторону только. Вон туда надо, к берегу, берегом дорога пойдет.

— А сколько верст?

— Верст тридцать, должно, наберется, а то и все сорок.

— Повезешь туда?

Ямщик придержал лошадей, внимательно оглядел Киселева, — вот человеку блажь в голову пришла.

— Для че не повезти, повезу.

— А сколько возьмешь?

Мужик немного подумал, почесал концом кнутовища за ухом.

— Ну че будем рядиться, лишнего не возьму.

— Нет, все-таки, — настаивал Киселев. — Так-то, дядя, лучше, чтобы после недоразумений каких не было.

— Какие там недоразумения, сказал — лишнего не возьму.

Ямщик слез с козел, обошел вкруг коробка, потрогал колеса, поправил на кореннике чересседельник, отошел в сторону и не спеша стал оправляться. Киселев терпеливо ждал.

— Да-к что ж, — повернулся к нему ямщик, — сорок верст, дорога берегом ухабистая… двести рубликов положить надо.

— Ты спятил, дядя, — за тридцать верст двести рублей.

— И все сорок наберутся, — спокойно ответил ямщик, — овес седни дорогой, а я на паре.

— Ну-ну, — покачал головой Димитрий.

Мужик, улыбаясь, почесал затылок.

— С кого ж тогда и взять… Ты, поди-ка, из этих самых, из чиновников.

Димитрий усмехнулся.

— Может, и из чиновников, да все равно я в сто раз беднее тебя. У меня ни черта нет, а у тебя всего полно. Ну, сколько у тебя лошадей?

— Шесть.

— Коров?

— Четыре.

— Машины есть?

— Как не быть машинам, есть и машины — не без самодовольства сказал ямщик.

— А у меня знаешь, что есть?

— Ну?

— Вот все, что на мне, да в кармане вошь на аркане.

Мужик засмеялся.

— Ну, этого добра и нам не занимать… Да-к, значит; двести рубликов, сейчас и повернем.

Киселев сердито махнул рукой.

— Ладно, поезжай!

Верстах в пяти от Сизовки Киселева догнал отряд конных милиционеров.

— Стой, что за человек?

Димитрий быстро оглядел всадников. Заметил между ними молодого бледного попика. Подумал про себя:

«Ага, каратели».

Спокойно выдержал испытующий взгляд спрашивающего и ответил:

— Человек как человек, а еду по своему делу.

— По какому делу, куда?

В Сизовку мне, а по какому делу, о том я только одному могу сказать. Где у вас старший?

— Я старший и есть.

Киселев вынул бумажник, протянул старшему документ, взятый у человека во френче. Старший прочитал, с уважением посмотрел на Димитрия и вернул бумажку.

— Свой, значит. Выходит, по одному делу едем.

Димитрий улыбнулся.

— Должно быть, по одному. Вы в Сизовку?

— Да.

Пригласил с собой попика.

— Садитесь, батюшка, а то неловко духовному лицу верхом.

Поп пересел в коробок к Димитрию, с любопытством оглядел его.

— Вы от начальства, должно быть?

Киселев молча и важно кивнул головой и, в свою очередь, спросил попика:

— А вы, батюшка, с отрядом?

— Нет, я сизовский. Бунтуют, мерзавцы! Милиционеров арестовали, почту заняли, земство прогнали… Пароход ограбили… Господ офицеров с парохода сняли, в амбар заперли, живы теперь, нет ли… Я почел своим священным долгом осведомить начальство.

— Может быть, склока одна, не бунт?

У Димитрия такой спокойный вид, а внутри сгорает от нетерпения узнать от попика про бунт в Сизовке.

— Что вы, что вы, почтеннейший господин, бунт, бунт! Управляющий уездом тоже сомневался. Может, говорит, так, по пьяному делу… Бунт, бунт! Бунт против власти, против церкви, против бога!

Киселев с многозначительным видом улыбается, небрежно роняет:

— Я кое-что знаю, но подробных донесений не имею… Там ходок этот… как его…

Попик с почтением посмотрел на Димитрия и подумал:

«Должно быть, крупная птица, донесения имеет».

— Это вы про Ивана Бодрых изволите говорить, — обратился он к Димитрию, — который насчет земли в город ездил?

— Да, кажется, так зовут этого ходока. А как вы это, отец, пробрались, как вас бунтовщики не сцапали?

Попик скромно улыбнулся.

— А я, господин, пешечком. Вышел будто на прогулку, зашел за село да и давай бог ноги. До соседнего села дошел, у знакомого батюшки взял лошадей да скорей в город.

Киселев засмеялся. Чувствует, что попик считает его за какое-то начальство, принимает покровительственный тон и дружески хлопает попа по колену.

— Молодец, батя, молодец!

Поп воодушевился. Его бледное лицо загорается краской.

— Понимаете, господин, штаб, сукины дети, выдумали!

— Да что вы?

— Да, да. Вот этот самый Бодрых, да Лыскин Яков, да Молодых Петр, — мужики!

Димитрий искренно восторгается.

— Да что вы?

— Да, да, мужичье сиволапое!

Димитрий ясно представляет себе огромную фигуру Ивана Бодрых, когда тот на пароходе отсунул человека во френче, смерил его уничтожающим взглядом:

«Егория бы вам, сукиным детям…»

Подъехал старший милиционер.

— А вы слыхали, здесь недалеко, верстах в ста, Петрухин орудует?

Больших трудов стоит Киселеву скрыть свое радостное удивление.

— Знаю, да.

Спокойно и терпеливо ждет, когда милиционер начнет рассказывать.

— Вот жизнь собачья, с лошади не сходишь, так на лошади и живем. Мыкаемся по всему уезду, чуть не в каждом селе теперь бунт… А этот Петрухин, как черт, носится из конца в конец.

Киселев успокаивает старшего:

— Недолго поносится, скоро отдыхать будет…

— Да уж отдохнет, как попадется к нам в лапы.

Милиционер отъехал. Попик клевал носом, время от времени с трудом поднимая отяжелевшие веки и виновато улыбаясь Димитрию. Стал подремывать и Димитрий.

— Вон и Сизовка, — обернулся ямщик к седокам.

Киселев подозвал старшего.

— Я думаю вот что: вы с отрядом подождите здесь, вон на опушке спешьтесь, а я пройду в село один. А то, неровен час, засада какая или еще что. От бунтовщиков всего можно ожидать.

Старшему такое предложение Киселева понравилось.

— А ведь и верно. Кто их знает, какие у них силы. Правда, и нас двадцать человек, ну все-таки.

— Береженого и бог бережет, — сказал проснувшийся попик.

— Верно, батюшка. А как же вы один-то? — обратился старший к Димитрию.