Слово - Сергей Алексеев

– Первый раз, – буркнула Анна, отворачиваясь и едва сдерживая смех. – Грешно нам..

– Грешно! – расхохотался шофер. – Теперь, поди, вернешься домой-грехи замаливать будешь? Тьфу т-ты… Кстати, а откуда ты топаешь-то? Я тебя в Макарихе не видал… Неужто из скита какого-нибудь?

– Из скита, – ответила Анна, постепенно вживаясь в роль.

Шофер промычал, словно от зубной боли, и покачал головой.

– Нет, рвите меня на куски – не понимаю… Вот тебя бы приодеть как следует, ну, платье «солнышком», туфельки, прическу-ты бы девочка была-высший сорт. А ты? Ну глянь на себя-то?.. Жизнь твоя во тьме проходит, как это говорят, в невежестве. Читать-то хоть умеешь?..

– Учена… Токо по-нашему, по-старинному…

– Во! По-старинному… А люди, между прочим, в космос уже выбрались! В небе летают! И твоего Бога там не видали!.. А ты хотела бы прическу да в туфельках, а? – он подмигнул ей и, выворачивая баранку, толкнул плечом. Анна отодвинулась к дверце.

– Хотела бы, да грешно…

– Ну, заладила – грешно! А пока никто не видит, а?.. Ты замужем, нет?

– Мужняя…

– Тогда ясно. Выдали за какого-нибудь старика, а он тебя тиранит, дурочку, молиться заставляет… А ты от него ноги сделай! Ну, сбеги, значит! Отпустил он тебя по делу, а ты – с концами. Пускай поищет!

– Нельзя нам, вера… – возразила Анна смиренно, но торжествуя внутренне. У нее мелькнула мысль: подурачить его еще, а потом открыться, но она вовремя сообразила, что такой болтун завтра же разнесет по всей Макарихе, как подвозил если не мошенницу, то авантюристку уж точно, которая выдает себя за кержачку. Выходило, что надо играть до конца.

– Если тиранит – какая вера? – серьезно возмутился шофер. – Если житья нормального не дает, если в одежу такую одевает, какая, спрашиваю, вера?

– Наша вера чистейшая, книжная.

– «Чисте-ейшая»… – передразнил шофер и вдруг сердито умолк.

Дорога была тряская, машину бросало на ямах так, что искры из глаз летели. Анна сидела, вцепившись в поручень, и на каждой кочке втягивала голову в плечи. В общем-то она говорила шоферу почти правду. На лесовозе она ехала впервые, и туфли ей хотелось бы надеть, и прическу сделать. И замужем она была, только от этого замужества одна фамилия осталась. Вышла рано, на втором курсе, а к пятому все уже кончилось. Но если бы продолжалось, то не было бы для нее сейчас никакой экспедиции, старообрядцев и книг, да и самой науки археографии для нее наверняка не существовало бы… Она была бы просто женой, матерью, ну, может, преподавала бы в школе литературу. Она всегда была и хотела быть больше женщиной, чем ученым, и потому ей нравилось ходить в туфлях на шпильках, делать прически и шить красивые платья. У нее всегда сжималось и сжимается до сих пор сердце в какой-то сладкой и одновременно тревожной истоме, когда за стеною, в общежитии, плачет по ночам ребенок.

А ребенок у соседей плакал часто и подолгу, потому что у восемнадцатилетней мамы-студентки пропало молоко, а искусственное питание он не принимал и куражился. Иногда, проснувшись от плача, нерожавшая Анна ощущала приливающую тяжесть в груди, словно прибывало молоко, и желание вскочить, бежать к ребенку, укачать его, обласкать, утешить. Но того ребенка утешал и укачивал папа-студент, неразборчиво и сонно мыча колыбельную. И под эту колыбельную Анна засыпала снова…

– Вот ведь жизнь пошла, – продолжал возмущаться шофер без прежней иронии. – Если разобраться – жениться-то не на ком. В натуре! Наши-то девки – ничего, веселые. И споют тебе, и спляшут-станцуют. А погляжу на них – нет, не такую мне в жены надо. Легковаты они для серьезной жизни, что курицы: крылья есть, а не летают…

– У петухов тоже… – начала было Анна, но осеклась, боясь вещать себя.

– А что у петухов? Петухи тут ни при чем, – серьезно сказал шофер. – Семья испокон веков на женщине держалась и держаться должна… Без девок, конечно, тоже не прожить, скуплю без них, но для жизни других надо, серьезных, вроде тебя… Но как вот на тебе, к примеру, жениться, скажи пожалуйста? В скит за тобой, к кержакам? Дак я не хочу. Что там за жизнь?

– Жизнь хорошая, праведная, – вставила Анна. – Пить-курить – нельзя, блудить – грешно…

– Какая же она тогда праведная-то? Тьфу! Никакого азарта в такой жизни, – он сделал паузу. – И вот что выходит: легких мне не надо, а серьезных, как ты, хоть годных для жизни – тем более, потому что без азарту… А в которых и то, и другое есть – мало, да и тех сразу расхватывают. И что остается?.. Я тут сходился с одной… Ну живем, вроде семья, комнату в бараке дали. А она, как вечер – так на танцульки. Пойдем, Тимоша, да пойдем…

– Как? – насторожилась Анна. – Какой Тимоша?

– Ну, это меня так зовут, Тимофей я…

– А фамилия? – не скрывая интереса, спросила Анна. Он заметил этот интерес, преобразился, подмигнул:

– А фамилия моя маршальская – Жуков!

– А-а, – сникла она и снова отвернулась. Шофер помедлил, вздохнул, но, увидев, что любопытство попутчицы исчезло, продолжал:

– Так вот, пойдем, говорит, и пойдем… Я ей – какие тебе танцы? Мы ж семейные люди! Ребятишек надо заводить, а не музыку!.. Строго сказал… Ей что надо было? А с другими мужиками обжиматься!.. Вот ты скажи: по-вашему, танцы – грех или нет?

– Танцы – нет, блудить – грех… Это хоть по-нашему, хоть по-вашему…

– Ишь ты, как повернула! – удивился шофер. – Значит, и ваши бабы-того… соображаете. Нет, ты не подумай, что я, как твой старик: мол, сиди дома, молись, и точка, – вдруг начал оправдываться он. – Понимаешь, тут какая-то норма нужна, какие-то свои тонно-километры… И чтоб из колеи не выбиваться, и особо по колеям не ездить, чтоб на брюхо не сесть… А у нас – то одного лишку, то другого не хватает. Ты, случаем, не знаешь, отчего это так нынче, а? Чего не хватает?

– Культуры не хватает, – бросила Анна и умолкла, потому что шофер глянул на нее подозрительно и удивленно.

– Культуры?.. У нас культуры полно. Вон клуб новый отгрохали, рояль привезли, кино каждый день…

– Веры, – поправилась она. – Верить надо… Но и эта поправка была не к месту. «Вот еще не хватало, – подумала Анна. – Религиозную пропаганду развожу…»

– С тобой все ясно, – отмахнулся он. – Помешались там на вере, в лесах-то… Говорю, говорю тебе – как об стену горох…

Он замолк. Дорога пошла под уклон, прицеп стало забрасывать, и вершины длинных лесин гулко застучали по земле. Скоро машина скатилась в лог и затряслась по лежневке.

Незадолго до сборов в экспедицию Анна случайно открыла журнал, не тонкий и не особенно толстый, один из тех, что предназначены для широкого круга читателей. В глаза бросилась ее фамилия, вернее, фамилия бывшего мужа. Юрий опубликовал новую повесть. Он уже стал не тот, что был, когда Анна училась на втором курсе: подающим большие надежды в литературе, разрабатывающим тему нравственности и психологии личности. Он уже оправдал надежды, вот только чьи? Его много публиковали, писали о нем, но никогда не спорили о его творчестве. Оно было бесспорным: красивые, мужественные люди строили ГЭС, вели НЭП, точили детали у станка, иногда отъявленные подлецы и проходимцы пытались им помешать, но безуспешно. А ведь Юрий хорошо знал жизнь, к тридцати успел поплавать с рыбаками, поработать с геологами на Таймыре и каменщиком на стройке. Помнится, много говорили о великих, об одержимых личностях, могли спорить целыми ночами. Тогда он и Анну считал одержимой. На третьем курсе она буквально заболела «Словом о полку Игореве», внезапно ощутив после школьной оскомины всю силу и величие древней поэмы. Болезнь эта осталась до сих пор, хотя Анна уже знала святую заповедь: если хочешь изучать древнерусскую литературу-не начинай со «Слова». Иначе все померкнет, как у. Данилы-мастера перед каменным цветком, и жизни не рад станешь.