Лучшее, что может случиться с круассаном - Пабло Туссет

– Позвольте узнать, что это вы оба здесь затеваете?

– Ничего. Просто показывал Пабло картину, которую я тебе подарил.

– Невероятно, правда? Какой цвет, какая фактура, и главное… какие глубокие национальные корни, – сказала маменька.

– Ну, а мне все равно это кажется похожим на коровью лепешку, – сказал папенька.

– Валентин, если ты не способен восхищаться произведением искусства, то лучше и не подходи к этой картине. Кончится тем. что ты ее погубишь.

– Ладно, может, я и не способен восхищаться произведениями искусства, но зато мне хорошо удается их покупать.

– Не стоит этим так гордиться, дорогой: это может сделать всякий.

– Всякий, у кого найдется лишних шесть с половиной миллионов…

– Дались тебе эти шесть миллионов! Ты можешь хоть на минуту подумать о чем-то кроме денег?

– Кстати, почему бы тебе не поторопить этих хлыщей, которых ты наняла, чтобы они подали нам ужин? Уже больше половины десятого.

– Я как раз за тем и пришла, чтобы сказать, что ужин подан.

Не переставая глядеть на картину, папенька притворился, что снова обращается ко мне.

– Посмотрим, что ты заказала на этот раз, чтобы хоть немного подкрепиться. На прошлой неделе мы пригласили семью Кальвет и в результате поужинали какой-то разноцветной жвачкой. Бог с ними, с современными картинами, но еда – это не шутка.

– Валентин, сегодня мой день рождения, и будешь есть, что дадут. Молчи, молчи.

– Так вот знай же, что если я останусь голодным, то попрошу Эусебию сделать мне яичницу. И съем ее на глазах у твоих хлыщей.

Когда мы вошли в столовую, первое было уже подано: омар целиком, полностью очищенный от панциря, включая клешни; гарниром служили две кучки травы, оказавшиеся морскими водорослями, одна синяя, другая оранжевая, что гармонировало с тонкой кожицей ракообразного. Меня усадили между тетушкой Асунсьон и пресловутой Кармелой. По-видимому, девица все еще злилась на меня за ту сцену на террасе и не удостоила даже взглядом. Что ж, тем лучше, так я мог посвятить себя поеданию омара, избегая смотреть на нависающие над тарелкой моей соседки груди – иначе я не смог бы проглотить ни кусочка. Попробовал я и водорослей, которые оказались совершенно несъедобными: пресные – дальше некуда, и с легким рыбным привкусом, который никак не сочетался с их растительной природой; но я был так голоден, что первым делом расправился с морской тварью, и до очередного блюда мне ничего не оставалось, как развлекаться, прислушиваясь к общей беседе. Дядюшка Фелипе – с усиками «Все за отчизну» – вошел в самый раж, пересказывая историю о злодейских кознях франкмасонов, – тема, за которую он ухватывался всегда, как только мог, чтобы на сон грядущий отравить настроение папеньке. Дело в том, что моему Досточтимому Родителю всегда была свойственна тенденция искупать роскошества собственной жизни за счет филантропии, так что в конце концов его избрали Почетным Магистром одной из главных лож, исповедовавших шотландскую обрядовость. Мой Неподражаемый Брат является Зодчим-Надзирателем Храма – но в его случае верх взяла явная семейственность, – и полагаю, что я мог бы стать по меньшей мере Знаменосцем, если бы папеньке не взбрело в голову привести меня на Белое Собрание, когда мне исполнилось восемнадцать, и я не устроил из торжественного действа настоящий балаган. Я понимаю, что это не очень вежливо с моей стороны, но когда папенька с деревянным молотком в руках провозгласил: «Да станет Мудрость краеугольным камнем нашего Храма!» – я не смог сдержаться, и у меня вырвалось: «И да пребудет с тобою Сила!» – да так, что все услышали. И дело в том, что я не так уж и ошибся, потому что, когда профаны кончили смеяться. Первый Хранитель ответил ему буквально следующее: «Сила да поддержит его!» – и, услышав эти слова, вызвавшие новые взрывы смеха, я окончательно убедился, что Джордж Лукас был наполовину масоном или по крайней мере сочувствующим. Тем и закончилась моя инициация, а папенька запретил мне приближаться к ложе ближе чем на сто метров. Невелика разница: все равно не получишь даже почетной шпаги, единственное, чего добился папенька за тридцать лет самоотверженного служения, это позолоченный – даже не золотой – угломер.

– Думаю, вам следовало бы принимать в свою ложу и женщин, – вмешалась тетушка Саломе – наполовину феминистка.

Такие случаи были. Но не думаю, что от этого много проку. По крайней мере, в нашей ложе, – ответил папенька, которого феминистом уж никак не назовешь.

– Не понимаю, какого проку ты от этого ждешь? – вторглась в разговор маменька, которая не то чтобы была феминисткой, но которой нравилось перечить Почетному Магистру.

– Потому что женская манера одеваться мешает нам проводить собрания.

Хотя я всячески старался не выражать своего согласия, в данном вопросе я был целиком на стороне папеньки. Хотел бы я видеть настоящего мужчину, способного сосредоточиться на хитроумных обрядах при виде двух роскошных сисек, колышущихся на Полуденной Колонне. Я даже омара не смог доесть.

– А знаешь, что я думаю? Когда собираются одни мужчины, это всегда довольно подозрительно, – снова прозвучал голос тетушки Саломе, которая читает психологические разделы в журналах по дизайну и время от времени любит разыгрывать из себя психоаналитика.

– Почему подозрительно? – огрызнулся папенька.

– Ну… в конце концов, случаи скрытого гомосексуализма нередко встречаются среди тех, кто вступает в исключительно мужские организации с развитой иерархией. Армия, церковь…

Тут дядюшка Фелипе чуть не подавился водорослями.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я?… Ничего.

– То есть как это «ничего»? Следует понимать так, что собственная жена считает меня педиком? Мне кажется, что уж тебе-то следовало бы утверждать обратное…

– Фелипе, милый, оставь, с тобой просто невозможно разговаривать… Я рассуждаю вообще…

– Правда? Так учти, что за пятьдесят лет я не видел в казармах ни одного педика. Уверяю тебя, такого разврата ввек бы не было, останься военная служба обязательной. А телевизор так просто тошно смотреть: нет дня, чтобы не выпустили какого-нибудь мужчину, разодетого и размалеванного, как… Тьфу!

– Это не гомосексуалисты, это drag-queens,[34] – пояснила маменька на своем Неподражаемом Интерактивном Английском.

– Я думаю, что Фелипе прав, – вмешалась тетушка Асунсьон, более скромная, но тоже с собственным мнением. – Мне кажется, что в определенной степени даже хорошо, что каждый получил свободу самовыражения, но рыться в грязном белье и показывать это по телевизору, нет уж, увольте… Впрочем, что-то я разговорилась.

– А я думаю, что нет ничего плохого в том, чтобы никто не скрывал свою сексуальную ориентацию, – неожиданно вмешалась богемистая Кармела, которой, по-видимому, не терпелось подлить масла в огонь.

Я обратил внимание, что ее мать так и буравит ее взглядом. Неужели почтенная сеньора сговорилась с маменькой сообща участвовать в этом сводничестве? И действительно, всякий раз, как взгляды наши встречались, она принимала вид Неподражаемой Тещи, которая была бы безумно рада увидеть свою перезрелую доченьку в паре с чокнутым миллионером. Отец девицы, напротив, казалось, с большим интересом копается в своей тарелке, старательно отделяя морскую растительность от кусочков омара, – занятие, заставившее меня проникнуться к нему симпатией.

Дело в том, что довольно скоро подали розмариновый шербет (честно говоря, преотвратный), а сразу после – нечто вроде ростбифа, залитого соусом из папайи, в котором плавали пряди бледных макарон. Несомненно, маменька успела отведать такое несочетаемое сочетание на банкете у какого-нибудь испанского гранда и решила приобщить нас к своему открытию. К счастью, стоило немного соскрести ножом приторную патоку, и под ней обнаруживалось более или менее съедобное мясо. Так, постепенно, дело дошло и до десерта; я сидел не пикнув и боясь ненароком встретиться с кем-нибудь взглядом, между тем как все вокруг оживленно излагали свои жизненные устои. Все, за исключением тетушки Асунсьон, существа сдержанного и тактичного, и отца богемистой девицы, который тоже в промежутках между заглатываемыми кусками умел держать рот на замке.

Конечно, частью семейных сборищ, которой я боялся больше всего, были застольные разговоры после ужина. К моменту, когда подают кофе, моя Неподражаемая Семья успевает истощить культурные и общественные темы и начинает задавать мне вопросы личного характера, почти всегда связанные с моим социальным положением, профессиональными перспективами и жизненными ожиданиями на ближайшее и обозримое будущее. Было время, когда мне нравилось ошарашивать их, выдумывая разные занятия, недозволенные для молодого человека из крутой семьи, доставать удостоверение таксиста или предъявлять справку о том, что я работаю в бригаде монтажников, но на данный момент – и особенно учитывая обстоятельства, сложившиеся за последние дни, – меня даже не тянуло ошарашивать своих родственничков; в конце концов, бедняжки совершили один-единственный грех – они были консерваторами (или, точнее выражаясь, правыми), а этот изъян легко простить, если человек успел познакомиться с левыми интеллигентами или экологами, общаться с которыми несравненно более трудно. Короче, я исхитрился придумать предлог и извиниться перед своими сотрапезниками, встав из-за стола сразу после сладкого. Папенька взглянул на меня крайне недружелюбно (для Почетного Магистра ужин заканчивается не прежде, чем он закурит свою сигару), но меня было уже не удержать. Если бы я спрятался там и выждал бы столько времени, сколько нужно человеку, чтобы не спеша погадить, у присутствующих появилось бы больше возможностей найти какую-нибудь тему, не связанную со мной, так что я прокрался закоулками до черной лестницы, ведущей на второй этаж, с намерением попасть в ванную моей старой спальни. Возможно, я и впрямь уселся бы гадить, а в мои планы не входило разводить вонь в главной уборной для благородных господ. Но стоило мне открыть дверь своей комнаты, как у меня возникло чувство, что я попал в машину времени.