За державу обидно - Александр Лебедь

— Тебя, Иваныч, Макаров к портрету постоянно приставляет за природную ласковость лица.

Похороны — это горе. Ушедший был чьим-то мужем, отцом, дедом или даже прадедом. Но это внешне. А мы в силу своих специфических обязанностей соприкасались с процессом изнутри. На мой взгляд, это было довольно противно. Кто-то из родни, при содействии комендатуры, ревниво читает надписи на венках и ведет скрупулезный подсчет приславших их организаций и персоналий. Кто-то кропотливо считает венки, заботливо при этом приговаривая: «Вот если принесут еще два, то будет столько же, сколько было у такого-то, что, к сожалению, значительно меньше, чем было у такого-то, но зато, к счастью, несравнимо больше, чем у такого-то». При чем здесь сожаление и счастье — непонятно. Здесь же ребята из КГБ деловито «шмонают» венки на предмет наличия взрывчатых веществ. Им плевать, от кого те венки, работа у них такая.

Какая-то пожилая, настырная родственница озлобленно пытается доказать Макарову, что медали должны быть разложены индивидуально, на отдельную подушечку. Макаров ей отвечает, что такая привилегия предусмотрена только для орденов. Но родственница никак не может успокоиться: «Он был такой человек, а вы!»

Слышится чей-то зычный, без стеснения голос: «Поторопите там этих старых хрычей. Пора тело выносить!»

Смотришь на это все, слушаешь, и складывается устойчивое впечатление, что это не горе, а чванное мероприятие, где каждый старается вырвать какие-то мизерные преимущества, чтобы потом где-то при случае можно было сказать: «А вот у нашего-то венкой было столько-то, это на 100 меньше, чем у Суслова, но зато все остальные далеко позади. И поздравили все-все, кроме Газпрома. Надо бы с министром разобраться!»

И вроде ты ко всему этому не причастен, находишься, так сказать, при исполнении служебных обязанностей, и дело твое здесь, что называется, телячье, но все равно ощущение такое, как будто тебя погрузили в зловонную лужу.

Запомнились похороны генерал-лейтенанта Гермашкевича. Я был, как всегда, при портрете, то есть на острие клина. Генерал-лейтенант Гермашкевич был боевой генерал, от звонка до звонка отвоевавший всю Великую Отечественную, награжденный, если мне память не изменяет, девятью боевыми орденами. Но в последние годы жизни заведовал всеармейским военно-охотничьим обществом. Это последнее обстоятельство, по-видимому, произвело столь сильное впечатление на некоторых товарищей, что перед его разверстой могилой они забыли об орденах, о войне, которую генерал прошел от и до! Говорили на разные лады об одном: какой высокой культуры охотник ушел от нас и какие дивные загоны он горазд был организовывать. Не знаю, как кому, но мне при портрете было стыдно.

Были и другие неприятные моменты.

Июнь 1983 года. Наш курс вышел в полном составе на учебный центр академии. Планировалось провести в течение месяца занятия на местности, после чего убыть в Киевский военный округ для участия в крупных учениях. Но это все потом, позже, а сейчас, сегодня, учебный центр, чистый воздух, река Нара, спортгородки на любой вкус — прекрасно!

Вечером, после самостоятельной подготовки, все на них и устремились. И я не исключение. Не берусь объяснять почему, но я всегда любил гимнастику. При росте в 185 сантиметров претендовать в ней на что-либо невозможно, но любил — и все! Вот и сейчас, предварительно размявшись, с удовольствием прыгнул на перекладину. Мах дугой, подъем верхом, переход, мах дугой с поворотом на 180 градусов. Стоп! Симфония окончилась. При переходе рука сорвалась. Полет, удар и дикая боль в правой ноге.

Когда поднял нос из опилок, взору моему предстала моя левая рука. Тыльная часть ладони неестественно почти лежала на предплечье. Первая осознанная мысль: «Идиот! Умудрился сломать левую руку и правую ногу. Как же я ходить-то буду?» Но с ногой оказалось все в порядке или почти все сильный ушиб надкостницы о бортик ямы, а вот рука — перелом обеих костей, как принято говорить, в типичном месте.

Набежавшие ребята с помощью носовых платков привязали мою руку к какой-то подвернувшейся грязной дощечке и повели меня было в медпункт. Но прибежавший «разведчик» доложил, что в медпункте никого нет. Все ушли на фронт или еще куда… короче, никого!

Задействовали чью-то частную машину и отвезли меня в Нарофоминский госпиталь. Дежурный врач — майор, на орденской планке висящего на спинке стула кителя — орден Красной Звезды, медаль «За отвагу» и нашивка за легкое ранение (свой, значит, брат, афганец), был в состоянии подпития средней степени тяжести. Брезгливо посмотрев на мою (почему мою?) грязную дощечку, повел меня на рентген. Получив еще влажный снимок и внимательно всмотревшись в него, констатировал факт: «Обе, в типичном!»

— Тебе повезло, — сказал он. — Я хирург… и не просто хирург, а… он поднял палец, — впрочем, это не важно. Поднаркозом с 50-процентной гарантией, без наркоза — со 100-процентной. Выбирай!

— Конечно, со стопроцентной!

— Ну смотри, я тебя предупредил?

Довольно бесцеремонно отвязал дощечку и платки, выбросил все это в урну и брякнул моей, какой-то ставшей очень отдельной, кистью о стол. Меня передернуло. Он долго и тщательно мыл руки. Вытер их и закурил.

— Дай и мне!

Мы с ним покурили. Во время перекура я присматривался к нему, оценивая степень его «ужаленности» и прикидывая в связи с этим возможные последствия для моей и без того несчастной кисти.

А он, как скульптор, вознамерившийся отсечь от булыжника все лишнее и явить миру шедевр, вприщур смотрел на мою руку.

Он потушил сигарету, я потушил сигарету.

— Начнем?

— Начнем!..

Он совмещал мне кости, гипсовал и вообще работал 40 минут. Я эти 40 минут, как принято говорить в таких случаях, не забуду никогда. У него была оригинальная методика. Правильность своих действий он проверял по моей реакции. Как только он составлял обломки костей и меня передергивало, майор удовлетворенно бормотал: «Хорошо, хорошо…» Поэтому ему был не нужен наркоз.

Первые минут десять я молчал, покрываясь холодным потом. Еще примерно такое же количество времени я мычал. Потом перешел на рычание вперемешку с невнятными ругательствами, К тому времени пот почему-то высох. Примерно к 30-й минуте я ощутил непреодолимо страстное желание дать ему в ухо! Внутренний голос говорил, что этого не следует делать. Ну, очень хотелось! Я мысленно прикинул, куда он покатится, решил сосчитать до десяти и воплотить свое желание в жизнь.

— Маша, — вдруг услышал я, — заверника-ка ему правую, он сейчас мне врежет.

Сказано это было очень спокойно, но сестра (крупная пожилая женщина) вцепилась в мою правую мгновенно. Я обмяк. Он меня очаровал. Мне даже стало не так больно.

Доктор был психолог. То ли его раньше в аналогичных случаях судьба не уберегла, то ли все было написано у меня на лице — не знаю. Но он отдал соответствующее распоряжение исключительно вовремя. Он поймал момент. За это его нельзя было не уважать. Да и работу свою он в скорости закончил, облепив руку гипсом и прихватив бинтом, повесил ее на косынку.

Мы выкурили с ним еще по сигарете. Пока мы курили, я сказал ему, что он сволочь и садист. Это фабула, говорил я значительно больше и цветистее.

Он не обиделся. Выпил принесенную медсестрой мензурочку спирта, выдохнул, глубоко затянулся, выпустил дым театрально развел руками: «Ну, что делать, сволочь так сволочь! Работа такая».

Расстались вежливо, но несколько прохладно.

Я вернулся в лагерь, собрал вещички и, отпущенный «папой», покатил в Москву на каком-то попутном автобусе.

Как всегда в таких случаях, дорога была удивительно неровная. Пальцы опухали прямо на глазах. Пока я добрался до Москвы, они превратились в какие-то багрово-сине-зеленоватые сардельки.

Женщина — дежурный врач в медпункте академии, испуганно взглянув на мою руку, сказала, что она терапевт, что делать с такой рукой — не знает, и порекомендовала обратиться в травмпункт.

— А где травмпункт?

— Не знаю!

— Ну хотя бы примерно?

— Не знаю!

Было уже темно и достаточно поздно. Злой, как черт, я вышел на улицу. Произвел опрос прохожих. Кто-то вспомнил, что если сесть на такой-то автобус, проехать четыре остановки, то будет травмпункт. Я поехал, пугая пассажиров скорбной миной и чудовищной рукой. Травмпункт оказался на месте, но детский.

— Так вы, может быть, сделаете что-нибудь? — спросил я.

— Нет, у нас детский, а вы… извините, никак!

Я действительно никак на дитятю не походил.

— А где взрослый травмпункт?

Тут, спасибо, подробно все рассказали. Добрался! А там, о счастье, точно такой же бухарик, как в госпитале. И, наверное, по этой причине предельно лаконичный.

— Косынку сымай!

Снял. Он взял ножницы и красивым широким движением взрезал бинты. Крякнув, раздвинул гипс и потом снова его сжал.