За державу обидно - Александр Лебедь

Кострома встретила пронизывающим холодным ветром и мелким дождем. На маленькой, скверно асфальтированной площадке, которая почему-то звалась плацем, был выстроен полк. Командир дивизии представил меня, сказал запомнившиеся на всю жизнь слова: «Десять секунд времени на уяснение того, что ты командир полка!» И… улетел!

То, что полк сыпался по всем показателям, мне было известно. То, что меня послали затыкать эту дыру по жестокой методике обучения плаванию: бросить в глубокое место, выберешься — честь тебе и хвала, а не выплывешь… — что тогда, мне тоже было известно. Радужных картин я себе не рисовал. Но действительность превзошла мои ожидания. Проводив командира дивизии, мы с моим предшественником, подполковником Н. В. Вашкевичем, вернулись в полк, взошли на крыльцо штаба. Он немного подумал, потом показал пальцем: «Вот это — казарма первого и второго батальонов, вот это — третьего и спецов, вот то — парк, вот там — отсюда не видно — склады. Ну, бывай!» И вот, таким оригинальным образом сдав дела и должность, сел в машину и уехал… А я пошел осматривать теперь уже мое хозяйство. Самый поверхностный осмотр дал самые плачевные результаты. Все в полку поражало серостью, убогостью. Самому юному зданию на вид было никак не менее 40 лет, территория полка захламлена. Это неудивительно, так как мне не удалось обнаружить ни одной урны, ни одного мусоросборника. В парке сгрудившиеся по какому-то совершенно дикому плану металлические хранилища со сплошь и рядом битыми, причем довольно изрядно, воротами, кривые навесы, стоящие в грязи машины. Территория складов в диком бурьяне. Особенно поражала внутренняя убогость казарм. Казарм в полку всего две, а на потрясающую скученность людей (что было в какой-то степени объективно) накладывалось самое хамское отношение к содержанию казарм. Достаточно сказать, что во всех ротах без исключения не было ни сушилок, ни бытовых комнат. Туалеты, умывальники представляли собой потрясающее зрелище развала. Разбитые бачки, раковины, свернутые краны (кое-как действовала 1/4 часть), по стенам слизь и плесень, все плывет, течет, воняет. В спальном помещении панели покрашены или ядовито-голубой, или темно-зеленой краской, той, что красят боевые машины, а выше «побелено» цементом. Тумбочки, табуретки побиты, ободраны. На все спальное помещение в заросших пылью плафонах горит 2–3 лампочки. Старший призыв спит как положено, остальные — как придется. Кто-то — на матраце, матрацем укрывается. У кого-то одеяло без простыни. Ни тебе ковриков, ни тебе тапочек, ни тебе какого-то яркого, радующего глаз пятна на стене. Серо, убого, удручающе. Тоска и безысходность, удушье, желание сделать ближнему своему что-то скверное, подлое, жестокое осязаемо висело в воздухе, в атмосфере этих казарм. Это были казармы в самом гнусном смысле этого слова, всякий попавший в них чувствовал себя просто обязанным совершить что-нибудь преступное. Поэтому неудивительно, что из 55 преступлений и происшествий в дивизии 27 приходились на несчастный Костромской полк. В общем, — старое деревенское кладбище с покосившимися крестами, как сказал однажды Дмитрий Семенович Сухоруков. Особенно все это резало глаз на фоне того, что полк-то был парадный, солдаты в него подбирались рослые, видные, красивые парни. Редко встретишь солдата ростом 180 см, основная масса в интервале от 185 см до двух метров. И вот то, что могло и должно было быть лицом воздушно-десантных войск и действительно таковым являлось, когда прибывало на парадную площадку, в повседневной жизни жило в самых хамских, нечеловеческих, потрясающих своим бесстыдством и безответственностью условиях. Взгляды у солдат, да и у офицеров, угрюмые, недоверчивые, смотрели все одинаково, без огонька и блеска. Нечто подобное можно наблюдать в передвижных зоопарках, где обитают в клетках очень скверно содержащиеся волки, и некогда могучий, сильный и гордый зверь превращается в жалкое подобие особи, едва волочащей ноги.

Я вернулся в штаб, мягко выражаясь, в сильно удрученном состоянии. Сел в кабинете и задумался. То, что это мое, я уже понял, то, что я не смирюсь с этим свинством, — тоже понял. То, что все это придется взломать, вздыбить и разнести — и переделать, — тоже понял. Вопрос был в том, с чего и как начать.

Где-то очень близко послышалось не очень стройное, по всему видно, пьяное пение. «Вот черт, уже галлюцинации начались», — подумалось мне. Я тряхнул головой. Пение не исчезло. Заинтересовавшись, я спустился вниз со второго этажа, вышел на крыльцо штаба. Внизу, перед крыльцом, стояло человек двадцать офицеров, прапорщиков — сильно пьяных среди них не было, но «врезавши» были все. Вызывающе поглядывая на меня, они пели «Стеньку Разина». «Чего они ждут от меня? Ждут, что я соколом слечу с крыльца, начну махать кулаками, возмущаться?» Не-е, ребята, не угадали. С радостным видом я спустился с крыльца и вошел в толпу: «Плохо и нестройно поете, мужики! сказал я. Давайте вместе!» И подхватил. «Брови черные сошлися, надвигается гроза. Алой кровью налилися атамановы глаза». Совершенно случайно этот куплет с вполне определенным смыслом совпал с моим вступлением в хор. Последние две строчки я допевал самостоятельно. «Ну же, мужики, дальше!» Дальше не пелось. Изумление, растерянность, недоумение в не очень-то пьяных глазах. Пили, что называется, для запаха — дури своей хватало. Воспользовавшись моментом, сгреб всю эту толпу и, приговаривая: «Ну хватили лишнего, ну, бывает, ну, по домам, ну, завтра служить начнем», сопроводил их всех до КПП и выпроводил за ворота.

Вернулся в кабинет и позвонил напрямую командующему ВДВ. Доложил: «Товарищ командующий, личным осмотром установил, что вверенный мне 331-й парашютно-десантный полк является жалкой и постыдной пародией на десантную часть. Для приведения его в порядок прошу вас предоставить мне особые полномочия по кадровым перестановкам и дополнительное финансирование». Здесь должен высказать свое мнение, и не только свое. За весь период существования ВДВ в них были два командующих — недосягаемый и великий Василий Филиппович Маргелов и мало в чем ему уступавший, разве что менее размашистый, глубокий и мудрый Дмитрий Семенович Сухоруков. Именно благодаря мудрости, за что огромное ему спасибо, командующий сразу оценил, почему стало возможным, что командир полка первого дня службы, минуя все промежуточные инстанции, вышел напрямую на него. Я получил сначала полномочия, потом деньги.

Вывод, который я сразу сделал после разговора с командующим, пришел легко и просто. Заключался он в расхожей фразе: «Бытие определяет сознание!» Сначала надо перестроить бытие, создать людям человеческие условия, заставить их ощутить, что они — люди, а не гамадрилы, а уже потом на фоне этого и с помощью этого подтягивать сознание, ибо если человек живет, как человек, он и служит по-человечески, а если как свинья, то и все остальное по-свински…

На фоне того, что ежеминутно резало в полку глаз, задача казалась поистине грандиозной. Но глаза страшат, а руки делают. На следующее утро, выйдя из двери полкового бассейна, где я поселился, а бассейн расположен точнехонько против штаба, я увидел галдящую толпу — человек около десяти. Слышались обрывки фраз: «У меня автобус стоит, где люди?» Дежурный по полку подал команду, доложил мне о состоянии дел, и толпа, уяснив, что я новый командир, попыталась решить свои вопросы с ходу нахрапом. Раздались возмущенные, нахальные и громкие требования: «Майор! Командир! Я уже полчаса как стою, мне обещали роту!..»… «А мне должен был быть выделен взвод!» «В чем дело?» Покричали они секунд 10, пока я не разобрался, в чем дело. Работодатели вылетели из полка на предельно возможной скорости. Начались трудовые будни.

Надо сказать, что полк стоял на отшибе, далеко, за 600 километров от штаба дивизии, и, казалось бы, его географическое направление предопределяло отправлять туда в качестве командиров людей самостоятельных, волевых и хозяйственных. Тем не менее, как это ни странно, по докладу старожилов, попадали туда то более охотники, чем пьяницы, то более пьяницы, чем охотники. Полк при таком мудром управлении стремительно деградировал. Насколько я разобрался, один Иван Андреевич Химич пытался серьезно исправить положение дел и во многом преуспел, но, к сожалению, быстро ушел из полка.

Широко развернулись работы по завершению строительства трехэтажных пристроек по всем казармам, где планировалось разместить соответствующие требованиям устава туалеты и умывальники. Старые развалили, помещения высушили, взялись варить в них сушилки и оборудовать бытовые комнаты. Казармы побелили, убрали из них ядовито-голубые и танково-зеленые цвета. Повесили люстры, вкрутили все лампочки. На стены — картины, на колонны цветы. Каждому — персональный комплект постельного белья. Всех одели и обули. Расставили по полу урны и мусоросборники. Круто навели порядок в столовой. Организовали боевую подготовку, и глаза наконец начали блестеть. За дело народ взялся охотно, свинство всем надоело. Но для того чтобы окончательно переменить настроение, нужен был какой-то крупный успех. И тут я попал на областную партийную конференцию. Первый секретарь Костромского обкома Юрий Николаевич Баландин был к тому времени секретарем обкома 24 года. Трудно ли быть командиром взвода? Первые 17 лет трудно, а потом привыкаешь. Исходя из этого соображения, Юрий Николаевич поставил дело так, что последние примерно 17 лет вопросов ему никто никаких не задавал, и даже мысль такая кощунственная никому в голову не приходила. Какие могут быть вопросы к Солнцу? Доклад, продолжительные аплодисменты, чинные выступающие, проект постановления за основу, в целом, бурные, продолжительные аплодисменты — все как положено. И вот Юрий Николаевич читает доклад, а командир полка майор Лебедь пишет ему записку, в коей указывает, что в нарушение постановления ЦК КПСС от такого-то числа такого-то месяца Костромской горисполком не выделил полку большое количество квартир. Записка ушла в президиум. Когда по завершении доклада пораженные в самое сердце, укоризненно качающие головами члены президиума из рук в руки передали ее Юрию Николаевичу, на лице его выразилось безмерное удивление. «Берет, как бомбу, берет, как ежа, как бритву обоюдоострую, берет, как огромную, в двадцать жал, змею двухметроворостую». Осторожно, неловко развернув ее, Юрий Николаевич пробежал глазами. Какой-то майор Лебедь, какие-то квартиры — и, обратив преисполненное страдания лицо в сторону президиума, нервно сделал жест рукой: «Да… дайте… ему!» И назавтра я получил семнадцать квартир. Это был успех, но успех, как я его расценил, — промежуточный. Я рассудил так: имея в полку более 80 бесквартирных, я за счет этих квартир имею возможность покрыть чуть более 20 процентов потребности и остаюсь без перспективы. Но у меня есть пятна застройки, с которых надо из бараков отселить двенадцать семей, снести бараки и построить дома. Тогда появляется перспектива закрыть жилищную проблему полностью. Я так и сделал. В пожарном порядке было проведено отселение. Честно говоря, никто и не сопротивлялся. Когда вместо постылого барака предлагают благоустроенную квартиру — что тут выбирать?