Пастушок - Григорий Александрович Шепелев

Скромненько войдя, Евпраксия поклонилась Нестору в пояс, как и Владимиру Мономаху. А вот патрикия не заметила. То есть, конечно, заметила, но не подала виду.

– Ишь, ты! Явилась, не запылилась, – проворчал князь, взглянув на неё отечески, – ты по делу? Или пришла болтать о пустом?

– Болтать о пустом, – призналась боярыня, – но, для начала, спросить – должна ли я буду, князь, читать этой ночью тебе Псалтырь?

– Пока ещё не решил. Сядь и не мешай нам писать письмо.

Боярыня опустилась на лавку рядом с патрикием. От него разило духами, как от богатых гречанок в Корсуни, где Евпраксии довелось побывать с отцом ещё до замужества. Воевода ездил туда по своим торговым делам. Михаил сидел неподвижно, не отрывая взгляда от красноватых отсветов на квадратных каменных плитах пола. Стала глядеть на них и Евпраксия. На что было ещё глядеть? Князь с монахом были уж очень суровыми, образа – угрюмыми, окно – мрачным. Отсветы, правда, были зловещими, но слегка.

Кончив диктовать, правитель Руси обратился сперва к монаху, который взмахнул листом, чтоб чернила высохли:

– Посиди ещё с нами, Нестор.

Потом – к племяннице:

– Как живёшь? С сестрой помирилась после последней ссоры?

– После последней? – подняла взгляд Евпраксия, – мы ещё не мирились после шестой, считая назад от последней, когда она меня исцарапала, а я выдрала ей два клока волос!

– Это очень плохо, – расстроился Мономах, – к исповеди, знаю, вы ходите. Неужели епископ не побуждает вас примиряться, как завещал нам Господь и его святые апостолы?

Летописец не удержался от замечания:

– Князь, Евпраксия и Меланья мирятся каждый Чистый четверг, перед Страстной пятницей.

– Но ведь Чистый четверг уже был, неделю назад!

– Так вот всё и сходится, государь! Они за неделю ровно семь раз и сцепились.

Князь покачал головой. Но он уже знал, с чего начинать трудный разговор. И начал он его так:

– Понятное дело! Одна слишком засиделась во вдовах, другая – в девках. Надо их к делу употребить. Евпраксия, в Царьград хочешь?

– Нет, не хочу, – решительно замотала огненной головой боярыня.

– Почему?

– Там батюшка!

– Он уедет, а ты останешься.

– Вот ещё! – крикнула Евпраксия, – не поеду и не останусь! Я уже замужем побыла, ничего хорошего! И кому достанется терем, если я буду в Царьграде? Меланье с Яном? Я им не уступлю его ни за что!

Князь переглянулся с монахом, затем с патрикием. Михаил ответил ему спокойной улыбкой, давая этим понять, что дураку ясно, куда боярыня клонит, и дальше вздор слушать нечего, можно брать быка за рога.

– Евпраксия, вместо терема ты получишь целый дворец, – сказал князь Владимир. Но эти его слова вызвали скандал ещё больший.

– Вот уж спасибо! Но не хочу я жить во дворце у Змея Горыныча!

– У кого?

– У Змея Горыныча!

Настал сумрак, ибо ещё две свечи оплавились до конца. Князь зажёг другие и вставил их в канделябр вместо огарков, которые он извлёк с помощью платка. Ему всегда нравилось самому заниматься этим. Нестор, тем временем, делал вид, что сосредоточенно проверяет письмо – вдруг буква пропущена?

– Погляди на меня, боярыня, – неожиданно подал голос Михаил Склир, с шутливой обидою выпрямляясь и поворачиваясь к Евпраксии, – разве три головы у меня? Скажи!

Боярыня поглядела очень внимательно.

– Нет, одна, – признала она, – но я говорила не про тебя, патрикий. Ведь твой дворец царьградский тебе не принадлежит, как и голова!

– А кому всё это принадлежит? – встревожился царедворец.

– Я уже объяснила. Змею Горынычу.

– Это царь? – спросил Мономах.

– Никакой не царь! Царь – только одна из его голов. Другая голова – церковь.

Нестор, подняв глаза, уставился на Евпраксию. Михаил растерянно и безмолвно развёл руками – мол, сами видите, что у вас творится здесь, на Руси! Князь пригладил бороду.

– Ну, а третья? Должны быть три головы у Змея Горыныча. Насчитали две – царь и церковь. А третью как назовёшь?

– Народная глупость! – выпалила Евпраксия, набрав воздуху во всю грудь, чтоб разом всё выпалить, – цари, церковь, глупость народная – вот вам три головы проклятого Змея, которому уже почти всё на свете принадлежит, кроме лесных чащ да топких болот! А вот я не желаю принадлежать ему! Не желаю!

Молчание длилось долго.

– Нет, она не могла своей собственной головой додуматься до такого, – заговорил летописец раньше, чем Мономах открыл рот, – она слишком много ходит по кабакам, торгам да подворьям. А там какой только сброд днями и ночами не ошивается, ища мудрости в винных бочках! Сам знаешь, князь. Расстрига Серапион один чего стоит! Его послушать – волосы встанут дыбом даже не на такой глупой голове. Болота и чащи – это, конечно же, про волхвов. Они там засели. Но ведь она не знала, что говорит именно о них! Она просто повторила чьи-то слова.

Евпраксия промолчала, поскольку Нестор был прав. Ей сделалось боязно. Ой, чего наболтала сдуру? Но Мономах, казалось, поверил Нестору.

– Ты, боярыня, говорят, в кабаке плясала сегодня днём? – поинтересовался князь, – это так?

– Плясала, – горько вздохнув, призналась Евпраксия, – но ведь я была не одна! Со мною там были премудрая Василиса Микулишна и Алёша Попович. Да, и Вольга Всеславьевич тоже был!

– Ну, это всё пламенные блюстители женской чести, – мрачно забарабанил пальцами Мономах. Чуть-чуть Помолчав, прибавил:

– надо твоему братцу сказать, чтоб он за тобой присматривал строже. Совсем ты от рук отбилась, боярыня! А твоему отцу напишу, чтоб он завещал терем и богатство Меланье с Яном, иначе ты сдуру-спьяну всё пустишь по ветру!

– Напиши! – вошла в буйный гнев Забава Путятишна, – напиши ему, князь Владимир! Ещё вели у меня забрать и юбку последнюю, чтобы я из дома не могла выйти! Также распорядись, чтоб батюшка выдал Меланью за Даниила. Я буду счастлива, если мой Даниил воспользуется моим законным имуществом и моей любимой сестрой, красавицей редкой!

И она громко расхохоталась. Князь и монах взглянули на Михаила. Тот был спокоен. Ему ли, опытному сановнику, было вздрагивать и бледнеть! А через минуту спокойствие вдруг пришло и к Евпраксии.

– Хорошо, – сказала она, хлопнув по коленкам ладонями, – я согласна, великий князь. Согласна на всё. И в Царьград поеду, и выйду замуж за Михаила-патрикия. Но – с одним небольшим условием.

– Говори же, – сдержанно подбодрил племянницу князь, потому что та вдруг умолкла, словно утратив решительность. И она, тряхнув головой, продолжила:

– Я преподнесу своему жениху в подарок те золотые пуговицы, которые Даниил отнял у Ахмеда. И он будет их носить на своём праздничном кафтане. Именно в нём мой жених меня поведёт к венцу. А ежели Михаил откажется эти пуговицы к своему кафтану пришить, то никакой свадьбы не будет.

Никто не знал, что и думать. Слова Евпраксии прозвучали мягко и даже доброжелательно, но и князь, и монах, и патрикий очень хорошо поняли, что за ними может скрываться гнусность, ибо Забава Путятишна получила такое