Западная Европа. 1917-й. - Кира Эммануиловна Кирова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но если «Оссерваторе романо» возмущали «непомерные претензии» каменщиков и батраков, то правительственные круги, равно как и крупных промышленников, в первую очередь тревожила возрастающая активность рабочих больших военизированных предприятий.
В 1915–1916 гг. эта активность была скована нависшей над занятыми на них рабочими угрозой суда военного трибунала или отправки на фронт. Но после свержения русского самодержавия лед тронулся, и царившее на милитаризованных предприятиях глухое недовольство стало все чаще вырываться наружу. Участилась хотя и разрешенная властями, но отнюдь ни им, ни промышленникам нежелательная подача профсоюзами мемуаров с изложением экономических требований рабочих милитаризованных предприятий. В мае 1917 г. ближайшие помощники Орландо с сожалением констатировали, что в Турине рабочие находятся в состоянии с трудом сдерживаемого «кипения». «То и дело встают вопросы труда и зарплаты»{312}.
Вспыхивали, несмотря на запрет, короткие стачки на милитаризованных предприятиях.
В Турине и Лигурии профсоюзные бонзы с трудом и лишь с помощью сложных маневров удерживали металлистов от объявления общегородских стачек протеста против каторжных условий труда.
«Обязанности и дисциплина рабочих» — так была озаглавлена редакционная статья, опубликованная 28 мая в «Трибуне» — газете, значительная часть акций которой принадлежала крупным металлургическим компаниям Лигурии. В статье говорилось, что редакция «Трибуны» после длительного выжидания считает своим долгом обратить внимание правительства на «некоторые эпизоды, все чаще происходящие на милитаризованных предприятиях». Весь мир — одна большая деревня, гласила передовая, и мы не удивимся, если окажется, что «некоторое беспокойство и некоторые чрезмерные претензии, которые предъявляются в промышленных центрах Англии, Франции и Германии, имеют место также и в Италии. Неизбежно встает вопрос о методе, каким власти — как военные, так и гражданские — могут, как они считают, этим претензиям и беспокойству противостоять… Мы, — заявляла газета, — не против политики умеренности и убеждения с тем, однако, условием, чтобы они не вырождались в терпимость, создающую впечатление слабости». Передовая утверждала далее, что всякое проявление терпимости по отношению к рабочим милитаризованных предприятий, которые «позволяют себе участвовать в рабочих выступлениях и стачках», было бы серьезной виной и серьезной ошибкой, и требовала отправлять всех этих рабочих на фронт.
К положению вещей, которое весной и летом создалось во многих центрах военной промышленности, «Трибуна» вернулась осенью 1917 г. (уже после восстания в Турине). Руководство милитаризованными предприятиями проявляло, если верить этой газете, «излишние терпение и снисходительность». Оно стремилось достичь компромисса, даже если требования рабочих не имели никакого основания, и в результате «вопросы заработной платы, дисциплины и т. д. вставали во множестве один за другим»{313}.
Экстремисты разделяли стремление «Трибуны» сделать еще более жестким режим на предприятиях. В мае 1917 г. они потребовали заменить молодых офицеров, которым обычно поручалось наблюдение за дисциплиной на милитаризованных фабриках и заводах, старыми кадровыми офицерами, искалеченными или раненными на фронте. Они опасались, что молодые выпускники ускоренных офицерских школ и курсов (происходившие в основном из средней и мелкой буржуазии) недостаточно строги с рабочими, и рассчитывали, что кадровые офицеры, пострадавшие на фронте, будут жестче. Речь шла, таким образом, о дальнейшем «завинчивании гаек» на предприятиях.
III
Летом 1917 г. экономическое положение в Италии становилось все тяжелее. Хлеба теперь остро не хватало в больших городах и не бывало по неделям в отдаленных провинциях.
В стране множились стихийные вспышки народных волнений, обострялись социальные противоречия, росло возмущение колоссальными военными прибылями заводчиков и фабрикантов. Буржуазная пресса, пытаясь это возмущение погасить, взывала к благоразумию буржуа. «Тот, кто разбогател на войне, должен осторожно пользоваться своим новым богатством… Мы говорим о пышности, роскоши, мотовстве, с какими некоторые из этих нуворишей простодушно демонстрируют свои неожиданные доходы», — сокрушалась «Коррьере делла сера»{314}.
Экономические трудности, рост антивоенного и стачечного движения, углубление русской революции, оставлявшее все менее надежд на «русский заслон» в борьбе с Австро-Венгрией, — все это стало для итальянских правящих кругов постоянным источником беспокойства и страха. «Тот, кто прожил эти дни в Риме, вращаясь в политических кругах столицы, кто слышал разговоры в коридорах Монтечиторио, в кафе, на площадях, в железнодорожных и трамвайных вагонах, тот помнит настроение скептицизма, обескураженности и безнадежности, которое охватило на все сто процентов нашу буржуазию и преданных патриотов», — писал позднее Серрати{315}.
Многие его современники могли бы, будь они только честны, под этими словами Серрати подписаться. Ведь считал же один из «капитанов» итальянской промышленности Пио Перроне, что Италия «на краю пропасти, ибо ей не хватает стали»{316}, думал с трепетом о том, «что произойдет, если придется из-за отсутствия топлива и сырья закрыть большие фабрики и выбросить на улицу сотни тысяч рабочих»{317}, один из крупнейших политических деятелей страны Ф. Нитти.
Паника охватывала в первую очередь интервентистов. Они боялись революции, боялись «преждевременного мира», который не принесет желанных для итальянского империализма завоеваний, и судорожно метались в поисках выхода из тупика. Упорно ища этот выход в «завинчивании гаек», они сделали в первой половине июня отчаянную попытку добиться «внепарламентского кризиса», т. е. отставки кабинета Бозелли, и создания правительства «железного кулака» в момент, когда палата распущена и, следовательно, повлиять на формирование нового кабинета не сможет.
Они предприняли для этого сложные маневры, которые длились не одну неделю. И все это время в итальянской прессе, на заседаниях буржуазных обществ и лиг, даже на заседаниях Совета министров, шли нескончаемые споры о «методах и критериях» внутренней политики.
Положение правительства было трудным. Минутами казалось, что оно вот-вот падет. Но оно устояло. Внепарламентского кризиса не произошло. А в 20-х числах июня собралась палата. Она тут же объявила свои ближайшие заседания секретными. И это резко изменило распределение света и тени на «политической карте» страны.
Конечно, споры о методах проведения внутренней политики продолжались и на секретных заседаниях палаты. Одни ораторы заявляли, что «надо усилить преследования» и что «всю страну следует рассматривать, как военную зону»{318}. Другие, наоборот, восхваляли политику Орландо и утверждали, что сейчас «нужна рука в бархатной, а не в железной перчатке»{319}.
Главное было, однако, не в этом.
Депутаты, скованные на открытых заседаниях строжайшей самоцензурой, получили наконец возможность говорить и держаться свободно. Результаты оказались поразительными. Парламентское большинство, скрыто враждебное войне, подняло свой голос. Оно устроило
