Западная Европа. 1917-й. - Кира Эммануиловна Кирова

Рим, Флоренция, Болонья, Равенна, Милан, Новара, Турин встретили представителей русских Советов как посланцев мира»{344}. Уже после отъезда делегатов, сопровождавшегося на пограничной станции все тем же ненавистным для них возгласом «Да здравствует Ленин!», Серрати попытался выяснить, почему Ленин так популярен в Италии. И пришел к выводу: «Благодаря клевете его противников»{345}. Аналогично разрешил этот вопрос много лет спустя член Центрального Комитета Итальянской компартии, в 1917 г. молодой туринский рабочий-социалист М. Монтаньяна. «Вести из России, — вспоминал он, — приходили неясные, искаженные, противоречивые. Если верить газетам (речь идет о буржуазных газетах. — К. К.), весь русский народ хотел войны до победы, за исключением небольшой группы экстремистов, которые звались, кто его знает почему, «большевиками»… Почти все мы, социалисты (Монтаньяна имеет в виду рядовых социалистов Турина, большинство которых стояло тогда на левых позициях. — К. К.), и с нами громадное большинство рабочих были с Лениным, с большевиками. Мы не знали их доктрины и идеологии… но мы были с ними потому, что они выступали против продолжения войны и, возможно, еще потому, что на них нападали, их оскорбляли все сторонники войны, все буржуа Италии»{346}.

В сентябре 1917 г. полиция перехватила подпольный циркуляр объединявшей итальянских левых социалистов «революционной фракции». Итальянская буржуазная пресса опубликовала его как «разоблачающий социалистов» документ. В циркуляре не было ленинского тезиса о превращении империалистической войны в гражданскую, а сама борьба пролетариев за мир мыслилась как их революционный нажим на буржуазное правительство, который и вынудит последнее заключить мир. Лишь после заключения мира, по мысли авторов циркуляра, должна начаться борьба пролетариата за власть. Но документ этот ярко отражал напряженное ожидание революционного взрыва, в котором жили в то время итальянские левые социалисты. Он утверждал, что партия не может отрицать и тем более порицать выступления масс, которые «являются, возможно, предвестниками событий не менее грандиозных, чем в России». В нем говорилось также о насилии как орудии, с помощью которого происходит историческое развитие, и утверждалось право пролетариата на установление всей диктатуры «в интересах не только одного класса, но всего человечества»{347}.

Для интервентистов (и особенно для экстремистов) всего этого было достаточно, чтобы объявить итальянских левых социалистов — ленинцами, Итальянскую социалистическую партию — ленинской партией, а Туринское восстание — делом рук ленинистов. «Орландо думает, что имеет перед собой умеренный социализм, с которым можно спорить и договариваться, между тем как итальянский социализм идет к ленинизму»{348}.

Газеты, менее склонные к преувеличению, говорили о том же в выражениях более осторожных. Орландо «должен был заметить, что за последнее время создалось положение иное, чем то, какого он надеялся добиться своим мягким и умиротворяющим методом. Под влиянием русских событий наши милые социалисты, предоставляя некоторым из своих парламентских лидеров свободу произносить фразы почти патриотические и культивировать контакты с правительством… стремятся взбунтовать массы против установленных порядков», — заявляла «Джорнале д’Италиа»{349}.

Критикуя политику Орландо и кабинет Бозелли (за то, что он поддерживает ее), экстремисты открыто порывали с официально провозглашенным итальянской буржуазией лозунгом «национального единения». Они требовали проводить политику, которая не «гонялась бы за миражем национального единства», и создать правительство «единой партии — партии решительных сторонников войны». Это правительство они нередко называли Военным комитетом и противопоставляли не только правительству «национального единения», но и парламентскому правительству вообще. Входить в него должно было «несколько решительных людей», тесно связанных с военным командованием, и вовсе не обязательно членов парламента. «Нынче речь идет не о том, чтобы найти министра в коридорах Монтечиторио. Речь идет о том, чтобы найти человека, пусть и не члена парламента, который управлял бы по добрым законам войны», — писала 9 сентября «Идеа национале» о желательном для нее заместителе Орландо на посту министра внутренних дел.

Но умеренные интервентисты не решались открыто порвать с принципом «национального единения». Они опасались, что это обострит борьбу партий в парламенте и, главное, борьбу масс вне его. Поэтому они хотели, чтобы Военный комитет был создан внутри правительства «национального единения» и из его членов.

В защиту политики Орландо выступили нейтралисты: джолиттианцы и часть католиков. В годы войны, когда слово «нейтралист» стало в Италии бранным, а милитаристская и шовинистическая фразеология превратилась в обязательный атрибут каждого публичного выступления, буржуазные пацифисты предпочитали не высказывать своего мнения. Спор о критериях и методах внутренней политики был, однако, слишком важен, чтобы они могли долго оставаться в стороне от него.

Грубый натиск на народные массы (на который интервентисты возлагали большие надежды) представлялся им опасным, а Орландо — идущим в своей «примирительной» политике (на самом деле не такой уж мягкой) по правильному пути. «Орландо олицетворяет собой защиту политического равновесия и социальных реформ. Мы не знаем, кто, кроме него, мог бы поддержать социальный мир в Италии. За него — четыре пятых палаты и девять десятых страны», — читаем мы в нейтралистской «Мат-тино». Внутренняя политика Орландо — «это единственная политика, возможная в стране, привыкшей к свободе и терпимости… какой является Италия», — писала «Стампа». Газета требовала, чтобы Орландо «энергично отверг» претензии экстремистов, и называла внутреннюю политику, за которую ратовали экстремисты, «политикой безумия», способной привести нацию «к конвульсиям (т. е. к революции!! — К. К.)»{350}.

«В связи с событиями в Турине, — заявляла «Стампа» 6 сентября 1917 г., — некоторые газеты объявили о крахе внутренней политики, которая проводилась до сих пор, и потребовали «натянуть удила»… Никто, мы думаем, не станет отрицать, что синьор Протопопов, последний царский министр внутренних дел, был человеком «сильной руки». Он расставил пулеметы на крышах домов, самые суровые приказы были отданы войскам и полиции. Порядок следовало поддержать любой ценой, и полиция стреляла с крыш и из окон по населению Петрограда. Каковы были в России последствия политики синьора Протопопова, известно всем».

Конечно, буржуазные нейтралисты отнюдь не считали нужным (как уверяли их противники — интервентисты) в бездействии глядеть на рост социалистических настроений в массах. Они только полагали, что «с проникновением ложных идей, — как писала «Стампа», — значительно легче бороться, дав им полную свободу проявляться при свете дня»{351}.

Интервентистам, даже умеренным, подобный образ действий казался чересчур рискованным: «Утверждают, что надо оставить клапаны открытыми… и что лучше дать говорить. Но забывают, что инфекция накапливается и может распространиться»{352}.

Споры о политике Орландо с логической неизбежностью перерастали в более широкую дискуссию о парламенте, политических свободах, демократии.

Резкая критика и отрицание демократии и парламентского управления не были новостью для Италии.