Западная Европа. 1917-й. - Кира Эммануиловна Кирова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтобы помочь итальянской буржуазии «покончить с демократическими иллюзиями», «Идеа национале» выступила в 1917 г. с серией статей, призванных «пробудить политическое сознание» буржуа и внушить им «правильное понимание их роли в жизни нации». Газета требовала восстановить «право творцов истории и цивилизации (т. е. буржуа! — К. К.)» и тщилась доказать, что промышленник — это «не эксплуататор, но вождь общества на его пути к прогрессу»{355}.
Можно привести не один пример, показывающий, что идеи националистов находили в годы войны отклик в среде итальянских политических деятелей и интеллигенции. «Я хотел бы, чтобы итальянская буржуазия обрела силы воздать должное самой себе и произнести энергичные слова… «Подлинный трудящийся класс — это мы»», — писал известный итальянский историк Б. Кроче{356}.
Автор статьи в «Коррьере делла сера», укрывшийся под псевдонимом Юниус, находил, что «правительство всегда выражает волю меньшинства, волю одного только политического класса, класса-избранника, который один только имеет силу и способность руководить страной»{358}. «Либерализм, демократизм, конституционализм… — это всего лишь слова, звучащие фальшиво», — заявлял Муссолини. Он утверждал, что «парламент сковывает силы страны», и его полемика с противниками чрезмерного «завинчивания гаек» носила подчеркнуто антипарламентский характер. «Парламент стар. Мы отказываемся собираться под его знаменем», — заявлял он в августе 1917 г.{358}
Более умеренные группы интервентистов и тем более либералы-нейтралисты ратовали за парламент. В итальянской публицистике тех лет и в стенограммах заседаний итальянского парламента можно найти немало их высказываний о парламенте как о надежном защитнике прав граждан, общественных свобод и т. п. Наиболее четкий и ясный ответ на вопрос, зачем был нужен итальянским буржуа в 1917 г. парламент, мы находим, однако, в редакционной передовой полуофициозной «Джорнале д’Италиа» от 16 октября 1917 г. «Парламент, — гласила передовая, — есть и будет основой существующих институтов. Тот, кто захочет править без него, тот придет к режиму клубов и Советов. Россия учит».
Политика Орландо тем временем ощутимо изменилась. Министр не был не чувствителен к натиску интервентистов. Да он и сам считал, что после Туринского восстания следует внести «поправки» в правительственный курс. Выступая 13 сентября на заседании Совета министров, Орландо дал, как сообщала «Джорнале д’Италиа», «новые и важные заверения» о намечаемых им переменах во внутренней политике{359}.
Через день-два после этого были объявлены военной зоной провинции Пьемонт, Лигурия и Алессандрия. Они отнюдь не граничили с фронтом, но первые две являлись крупнейшими центрами военной промышленности, а на территории третьей находился важнейший в Северной Италии железнодорожный узел. Еще через несколько дней участь северных провинций постигла и совсем уже далекие от фронта южные провинции — Мессину и Реджо-Калабрию, ставшие ареной народных волнений.
В провинциях, объявленных военной зоной, забота о сохранении «общественного порядка» перешла в руки военных властей; деятельность печати, рабочих организаций, клубов полностью зависела от военного командования. Малейшее нарушение его распоряжений каралось военными трибуналами по всей строгости военных законов.
В провинциях, не включенных в военную зону, с начала октября вступил в силу декрет, по которому каждый, совершивший или только намеревавшийся совершить поступок, который подействовал или только мог подействовать «угнетающе» на общественное настроение, подлежал суду и тюремному заключению на срок до 10 лет.
Поздней осенью 1917 г. атмосфера в стране становилась все более удушливой. Шли массовые обыски, аресты. Людей, как сообщал русский посол в Италии М. Н. Гире, бросали в тюрьму даже не за участие в антивоенной демонстрации, а просто за «неосмотрительно вырвавшееся проклятие войне»{360}. Экстремисты, не довольствуясь этим, звали население к взаимной слежке и самосуду. «Все ли джентльмены в Италии? Не предает ли кто-нибудь? Каждый на своем пути, каждый в своем кругу» должен «предупреждать, парализовать, карать за все, что может быть вредно воюющей нации», — гласил манифест руководимых Муссолини интервентистских «фаши»{361}.
«Национальный кабинет» Бозелли доживал последние дни. Правительство, которое, как отметил Гире, «не сумело ни предупредить, ни вовремя остановить»{362} (т. е. подавить, не дав ему разгореться) рабочее восстание в крупнейшем промышленном центре страны, не могло рассчитывать на доверие парламента. Оно теряло поддержку джолиттианского большинства, и на него, не довольствуясь «коррективами» Орландо, яростно нападали интервентисты.
В течение полутора месяцев после Туринского восстания Бозелли удавалось избегать отставки своего кабинета благодаря тому, что палата в это время находилась в очередном отпуске, а он упорно пресекал все маневры интервентистов в пользу внепарламентского кризиса.
Но в середине октября палата собралась, и теперь уже всем стало ясно, что падение кабинета Бозелли неизбежно. Проблема сводилась лишь к тому, каким будет тот новый кабинет, которому предстоит его заменить.
Джолиттианцы прочили в председатели Совета министров Орландо. Они имели большинство в палате и явно не собирались на сей раз интервентистам уступать. У последних к тому же не было человека, которого они могли бы по его политическому весу и популярности в стране противопоставить Орландо. Их возможные кандидаты в председатели Совета министров отпали один за другим. Соннино — потому, что он категорически отказывался занять этот пост. Саландра — потому, что он был главой правительства, при котором Италия вступила в войну. Возглавленный им кабинет министров встретил бы непримиримую оппозицию в парламенте (в июне 1917 г. на секретном заседании палаты парламентское большинство устроило Саландре враждебную демонстрацию — ему кричали: «Убийца, долой!»).
Интервентистам пришлось поневоле смириться с тем, что будущий кабинет возглавит Орландо. Утешало их лишь одно: Орландо все-таки интервентист. В качестве председателя Совета министров он будет более полезен (или менее вреден), чем на посту министра внутренних дел. Для этого поста, как они теперь говорили, у Орландо не хватает «ни темперамента, ни энергии».
На пост министра внутренних дел интервентисты прочили «своего человека», лидера партии социал-реформистов Биссолати. Он, боясь «провоцировать массы», еще летом 1917 г. был настроен относительно умеренно, но Туринское восстание побудило его присоединиться к экстремистам. «Я не хочу Советов в Италии» — так объяснял он перемену в своей позиции{363}.
В то же время часть экстремистов (наиболее авантюристически настроенная) продолжала, как мы уже знаем, свои интриги с Кадорной (или с ближайшим его окружением) и рассчитывала передать власть если не
