Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Раз я внизу, надо взбираться наверх. Признай я, что мое место здесь, на самом дне ужасной бездны незрелости и бездарности, и на мне можно ставить крест. А этого допускать нельзя. Порой после обсуждения в академии я сдавался и говорил сам себе, что я и впрямь никакой не писатель и делать там мне нечего, однако продолжалось такое состояние недолго – с вечер, не больше, потом мысли обращались вспять, нет, все не так, возможно, сейчас у меня и не получилось, но это временно, это можно и надо преодолеть, и утром я просыпался, принимал душ, собирался и снова шел на учебу, полный уверенности в собственных силах.
* * *
У нас вошло в традицию отмечать окончание недели в «Весселстюэн» или в «Хенрике». Последние две недели я туда не ходил, но в тот вечер подумал, что нельзя же каждые выходные сидеть дома и что если Ингвиль и зайдет ко мне сегодня, то, скорее всего, оставит записку.
За месяц учебы мы успели ближе познакомиться с преподавателями, а те – избавиться от скованности и смущения, хотя, как мне казалось, не до конца; застенчивость была присуща им обоим, особенно Фоссе – он был лишен свойственной Ховланну коммуникабельности, которая проявлялась в мгновенных остроумных ответах и проницательном, хотя порой ускользающем взгляде. Фоссе не умел ни так отвечать, ни так смотреть. Но несмотря на это, он сблизился с нами, включался в наши разговоры, чаще серьезно, однако нередко и смеялся своим фыркающим, полухихикающим смехом, а порой тоже рассказывал байки из собственной жизни, из которых постепенно складывался его образ. Неполный, разумеется, потому что Фоссе был скрытен, как и Ховланн – тот тоже никогда не упоминал ни о чем, связанном со своей частной жизнью, но в совокупности с той стороной их личности, которую мы видели на занятиях, этого хватило, чтобы составить довольно целостное представление о них обоих. Стеснительный, но в то же время самоуверенный донельзя, Фоссе прекрасно знал себе цену, а в стеснительность заворачивался, словно в плащ. С Ховланном, казалось мне, дело обстояло наоборот: острый на язык и ироничный, он таким образом защищал свою глубинную застенчивость. Хотя их творческая манера была разной, словно ночь и день, Ховланн и Фоссе, несомненно, испытывали взаимное уважение и симпатию. Два раза наши посиделки заканчивались тем, что эти двое дуэтом распевали «Серый, серый козлик мой».
Мы поднялись из Нёстета по пологому склону, опустили зонты, встряхнули их и сложили, заглянули в «Хенрик», на второй этаж, где оказался свободный столик, заказали пива и стали трепаться. С тех пор как меня обозвали незрелым, прошло уже несколько дней, у меня возникла идея для нового романа, вдохновение я почерпнул, начитавшись за неделю повестей Борхеса и Кортасара, кроме того, волнения из-за учебы напрочь стерли у меня из головы мысли об Ингвиль, поэтому я пребывал в неплохом расположении духа. Примерно через час большинство из нас выпили достаточно, чтобы самоограничения, касающиеся того, что можно говорить и чего нельзя, начали стираться. Юн Фоссе рассказал о своем детстве и о том, как он в какой-то момент едва не стал городской шпаной. Петра язвительно засмеялась. Это вряд ли, бросила она, вы мифологизируете собственную жизнь. Шпана! Ха-ха-ха! Неправда, по обыкновению тихо возразил Фоссе, опустив глаза, все так и было. Он вполне мог прибиться к шпане. Городская шпана в деревне, съязвила Петра. Нет, это было в Бергене, ответил Фоссе. Всем, кто слышал этот обмен репликами, сделалось не по себе. К счастью, Петра отстала, вечер продолжался, мы заказали еще пива, настроение было отличное, пока Фоссе не встал и не направился к бару. Шпана еще пивка захотела, съязвила Петра. Юн Фоссе ничего не сказал, забрал пиво и снова сел за стол. Немного погодя Петра снова привязалась к нему и опять обозвала шпаной. В конце концов Фоссе поднялся.
– Ну хватит, – сказал он, оделся и пошел к лестнице.
Петра засмеялась, не сводя взгляда со столешницы.
– Зачем ты так? Ты же его выгнала, – возмутилась Труде.
– Он такой пафосный и выспренный, тьфу! Уличная шпана…
– Но гнобить-то его зачем? Чего ради? – спросил я. – Мы хотели, чтобы он с нами посидел. Нам нравится пить вместе с ним.
– С каких это пор ты начал говорить за всех?
– Ну правда, – вступился за меня Кнут. – Ужасно некрасиво получилось.
– Юн добрый и симпатичный. И ничем не подал повода к такому отношению, – сказала Эльсе Карин.
– Да прекратите уже, – отмахнулась Петра, – вы просто лицемеры. Когда он сказал, что едва не стал уличной шпаной, нам же всем показалось, что он сморозил глупость.
– Мне не показалось, – сказал я.
– Конечно, потому что ты единственный из нас до сих пор мечтаешь стать шпаной. Шпаной!! Вот идиотизм!
– Ладно, закрыли вопрос, – отрезал Кнут. – В понедельник попросишь у него прощения, если духа хватит.
– И не подумаю, – сказала Петра. – Но вопрос закроем, согласна. Это все пустяки.
С уходом Фоссе все изменилось, один за другим все тоже начали расходиться, а мы с Петрой, оставшись вдвоем, отправились в «Оперу». Петра попросилась переночевать у меня, и я ответил, что конечно, я не против, мы нашли столик и продолжили пить. Я изложил ей идею моего нового романа. Все начнется с диалогов, люди разговаривают в разной обстановке, в кафе, автобусах, парках и так далее, причем все разговоры крутятся вокруг главного в жизни собеседников, то есть вокруг важных вещей; например, один из них только что узнал, что у него рак, у другого сын попал в тюрьму, возможно за убийство, но потом – рассказывал я Петре, а та
