Моя борьба. Книга пятая. Надежды - Карл Уве Кнаусгорд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Подводные крылья» – волшебное название из детства, наряду со словами «катамаран» и «судно на воздушной подушке». Точно я не знал, но предполагал, что этот катер с его словно разделенным на две части корпусом тоже оснащен подводными крыльями. Название мне по-прежнему нравилось.
За боковыми окнами спешили пассажиры, с чемоданами и сумками, нахохлившись от дождя, спустя минуту они уже усаживались неподалеку от меня, повторяя движения друг друга. Снимали дождевики, закрывали зонтики, убирали их на полку над сиденьем, прятали под сиденье сумки, откидывали столики, протискивались мимо пустых сидений к своему креслу и выдыхали. На корме открылся киоск, приглашая всех купить газеты и кофе, хот-доги и шоколад. Большинство пассажиров, похоже, были родом из деревень губернии Согн-ог-Фьюране, судя по их несвойственной горожанам манере одеваться, но не только, – они вели себя так, словно им не приходило в голову, что кто-то на них смотрит, – и возможно, по внешности тоже: по телосложению и чертам лица. За недели, прожитые в Бергене, я научился распознавать бергенские лица, в них имелось нечто общее, будь то парни, пожилые женщины, мужчины средних лет, у них были сходные черты, которых я больше нигде не встречал. Эти лица мелькали среди других, сотен, а может, и тысяч непохожих, но те растворялись, едва исчезнув из поля зрения, а бергенские лица возвращались – о, снова этот типаж! Берген стал городом еще в раннем Средневековье, и мне нравилось думать, что с тех времен сохранились не только замок Хоконсхаллен и церковь Марии, да еще, разумеется, пейзаж вокруг, не только покосившиеся ганзейские дома, простоявшие на набережной Брюгген с пятнадцатого века, но и типажи, они воспроизводятся в новых поколениях и все еще встречаются в городе. Того же рода сходство я заметил и у пассажиров на борту, однако его я связывал с хуторами и деревнями вокруг фьордов к северу от Бергена. Мама рассказывала, что во времена ее бабушек и дедушек уроженцам разных хуторов приписывали различные качества. Это семейство такое, а то – сякое, причем представления эти переходили из поколения в поколение. Такой образ мысли, присущий совсем иной эпохе, был для меня совершенно непостижим, я не встречался с ним в тех местах, где я вырос. Там все принадлежали к первому поколению, все происходило впервые, ничто – ни фигуры, ни лица, ни привычки, ни языки – не вырастало из окрестного ландшафта, не развивалось с ним в связке и поэтому воспринималось иначе.
На самом деле, думал я, есть лишь две формы жизни: привязанная к месту и не привязанная. Обе существовали всегда. И выбирать между ними нам не дано.
* * *
Я встал, подошел к киоску, взял кофе и шоколадку «Дайм», и когда, вернувшись на место, опустил раскладной столик и поставил чашку в небольшую круглую выемку, швартовый трос бросили на палубу, трап убрали, а двигатель прибавил оборотов. Корпус затрясся, и судно медленно отошло от берега, одновременно поворачивая влево, и вскоре нос уже смотрел на острова. Наслаждаясь покачиванием, мерным гудением, которое то стихало, то вновь набирало силы, я прикрыл глаза и уснул.
Когда я открыл глаза, то увидел огромный, выдающийся вперед нос судна, а далеко за ним горную гряду.
Значит, осталось недолго.
Я встал, прошел на корму и по лестнице поднялся на палубу. Здесь оказалось пусто, и стоило покинуть укрытие и приблизиться к релингу, как меня едва не сдуло за борт. Я вцепился в поручень и рассмеялся от восторга, от этого ветра, бросавшего в лицо капли дождя, и от темноты, в которой светилась белая гигантская кильватерная волна.
Только заметив вдали огоньки пристани – пока еще совсем далекие, крошечные мерцающие точки в пучине тьмы, они скоро переместятся вбок и превратятся в зал ожидания с окошком кассы, два автобуса, несколько машин и группу людей, которые либо собираются сесть на паром, либо кого-то встречают, – только тогда я вернулся на свое место.
Среди тех, кто стоял, прижав руки к телу и наклонив голову от дождя и ветра, была и мама, она помахала мне, я подошел и обнял ее, и, когда мы зашагали к машине, катер с ревом двинулся прочь.
– Я так тебе рада, – сказала она.
– И я тоже. – Я сел в машину. – Ты как?
– Хорошо, – ответила она, – работы много, но интересно, так что не жалуюсь.
Через лес мы выехали к заливу, к верфи, где работал Хьяртан. Там, на территории цеха или дока высился гигантский судовой корпус. Хьяртан лазал по туннелям и узеньким ходам и укладывал трубы, о своей работе он рассказывал не без гордости, хоть и признавал себя посредственным, чтобы не сказать плохим судовым сантехником, хотя изначально мечтал о совсем ином, он был совершенно не приспособлен для этого занятия, но так сложилось в конце семидесятых, когда Хьяртан стал пролетарием. На верфи он также отвечал за охрану труда, насколько я понимал, эти обязанности отнимали у него не очень много времени.
Крутой подъем на лесистую гору, потом спуск с другой стороны – и мы в Хюллестаде, муниципальном центре в глубине Офьорда, потом по берегу, вдоль фьорда, до Салбю, где на холме стояли дома – бабушкин с дедушкой и Хьяртана.
Когда мама остановилась во дворе, в отсвете фар замельтешили капли дождя, а стоило ей выключить фары, дождь словно на миг кончился, но потом гул двигателя стих и стало слышно, как капли стучат о машину.
Я вылез, взял сумку, подошел по влажному гравию к дому и открыл дверь.
О, этот запах.
Я повесил куртку на крючок поверх дедушкиного рабочего комбинезона, шагнул в сторонку, пропуская маму, она сняла пальто, поставила сумку возле лестницы и прошла в гостиную.
Бабушка сидела в кресле возле окна, дедушка – на диване с другой стороны, оба смотрели телевизор, включенный почти на полную громкость.
– А вот и наш мальчик, – обрадовался дедушка.
– Привет, – поздоровался я.
– Да, норвежский народ все растет! – сказал он.
– По-моему, я уже больше не расту. – Я повернулся к бабушке, мне хотелось потеплее с ней поздороваться, но обнять ее я не смогу, я никогда с ней не обнимался. Одна ее рука, согнутая, прижатая к груди и висевшая, словно на перевязи, дрожала и тряслась. Голова тоже тряслась, а ноги бабушка поставила на
