Улица Ангела - Джон Пристли

Но для мисс Мэтфилд (которая, расставшись с мисс Морисон, поднималась сейчас к себе наверх и мысленно проклинала Бэрпенфилд) ненавистнее всего в этом доме было присутствие других девушек, с которыми ей приходилось жить общей жизнью. Их было слишком много, и существование их являлось убийственной пародией на ее собственное. Мысль, что стороннему наблюдателю жизнь ее должна казаться совершенно такой же, как у них, порой бесила, порой удручала ее, потому что она чувствовала, что на самом деле она совсем не такая, как они, что она гораздо выше их, значительнее и ярче. На тех же, чья жизнь сложилась совсем иначе, чем у нее, она злилась еще больше. В клубе были и молоденькие девушки, розовощекие, жизнерадостные. Многие были уже обручены (с безнадежными молодыми идиотами!), другие в ожидании этого веселились, делали одну глупость за другой, а обожающие их папаши щедрой рукой каждый месяц выписывали чеки. Были тут и жилицы постарше мисс Мэтфилд, старые девы, в возрасте от тридцати до сорока с небольшим, поседевшие и высохшие за пишущей машинкой и телефоном. Они вязали, вели между собой бесконечные беседы о скучно проведенных праздниках, вступали в религиозные секты, тихо сходили сума, и жизнь их оскудела до той степени, когда высшим интересом становится способ стирки чулок. Некоторые из этих женщин производили просто угнетающее впечатление. Одни слонялись по коридорам с чайником в руках, и, казалось, им, кроме кипятка, ничего больше на свете не надо. Другие отличались какой-то чрезмерной, наигранной бодростью, взвинченной веселостью, щеголяли вымученно-вульгарным жаргоном, тайком наедались аспирина. Такие несчастные старухи производили еще более тягостное впечатление, это был предел безнадежности. По временам, когда ее одолевали усталость и скука, мисс Мэтфилд смотрела на этих женщин со страхом, словно заглядывая в собственное будущее, и, убежав к себе в комнату, принималась строить самые фантастические и отчаянные планы, которые она никогда не пробовала привести в исполнение. А время шло, убегали незаметно дни — и ничего не менялось. Скоро ей стукнет тридцать. Тридцать лет! Нет, что ни говори, а жизнь — гнусная штука.

До обеда оставалось еще полчаса, и мисс Мэтфилд, приведя свой туалет в порядок, села на кровать и принялась штопать чулки. Ей помешал стук в дверь и появление необыкновенной фигуры. Фигура была закутана в какое-то подобие восточного одеяния, которое, в сочетании с зеленовато-бронзовым лицом, делало ее похожей на арабского вождя после приступа морской болезни.

— Господи помилуй! — закричала мисс Мэтфилд, но так, чтобы ее слышала только вошедшая. — Что это? Неужели, это ты, Кэдди?

На зеленом лице не дрогнул ни один мускул, но раздался глухой голос, и этот голос, хотя измененный, лишенный обычных выразительных модуляций, несомненно принадлежал ее соседке, мисс Изабел Кэднем, а в просторечии — Кэдди. (Она наложила налицо слой глины, а голову обвязала полотенцем.)

— Мне нельзя смеяться, — пояснила она, едва шевеля губами. — Оттого что глина треснет… У меня к тебе просьба. Ты вечером никуда не собираешься? Наряжаться не будешь? Значит, мне можно взять на сегодня твою шаль, знаешь — ту, красную с черным? Ты ведь обещала одолжить ее мне, если она мне понадобится.

Мисс Мэтфилд утвердительно кивнула.

— Ну вот, сегодня как раз такой случай. Грандиозный вечер, милочка! Айвор взял билеты в новое кабаре, сегодня открытие. Будет ужин и танцы. Вот чудесно-то! — Лицо оставалось неподвижным, но глаза так и прыгали, так и сверкали от удовольствия.

— Ладно, можешь взять мою шаль, Кэдди, — сказала мисс Мэтфилд, лениво привстав и протягивая руку за шалью. Чтобы достать любой предмет в спальне бэрпенфилдского общежития, достаточно было протянуть руку.

— Значит, ты сегодня кутишь! А мне как будто помнится, что ты поссорилась с Айвором и вы разошлись навеки, и все такое? Ну, да ведь только в прошлую пятницу ты мне битый час рассказывала об этом.

— А сегодня утром мы помирились, — отвечала зеленая маска, вращая глазами. — Сперва начали по телефону. Айвор пытался объяснить мне все, а потом я пробовала объяснить ему, а потом все сорок человек у нас в конторе встали на дыбы, — и тогда я сказала ему, что мы встретимся за завтраком. Ну, и завтракали вместе. Вот и все. А теперь едем кутить.

— Счастливица!

— Да, надо отдать справедливость Айвору… Он бывает ужасно, ужасно несносен, пожалуй, несноснее всех, кого я знаю, не считая, конечно, этих скотов у нас в конторе (поверь мне, милочка, таких мерзких грубиянов свет не видел!). Но стоит только нам помириться — и у Айвора в ту же минуту готовы билеты на что-нибудь интересное. Ему дают контрамарки, понимаешь?

— А я думаю, он выжидает, пока у него будут билеты, и тогда уже звонит тебе и мирится, — заметила мисс Мэтфилд. — Я бы ему этого не простила.

— Что за возмутительное подозрение, Мэтти! Как ты скверно думаешь о людях!.. Впрочем, может, ты и права. Но ведь если вдуматься, это очень мило со стороны Айвора… Ну, я убегаю, мне пора. Надо еще снять с лица эту гадость. Я ходила с ней несколько часов, и мне уже кажется, что я никогда больше не смогу улыбаться. Спасибо за шаль, дорогая, я буду обращаться с ней очень, очень бережно, и завтра утром ты получишь ее обратно.

— Желаю хорошо повеселиться, — сказала мисс Мэтфилд без особого воодушевления. — Кланяйся Айвору.

Когда Кэдди ушла, мисс Мэтфилд нетерпеливо повела плечами, снова села на кровать, но отбросила в сторону недоштопанный чулок. Кэдди — глупышка. Но что из этого? Она умеет весело, даже увлекательно проводить время. Ее лупоглазый Айвор, служащий в какой-то конторе реклам, еще глупее, чем она, — мисс Мэтфилд без колебаний решила, что она лично и часа не могла бы провести в его обществе. Но этот Айвор всячески угождал Кэдди, водил ее в театр и рестораны, ссорился с нею, потом мирился и еще больше баловал ее — словом, наполнял жизнь Кэдди бурными волнениями. Можно было презирать неприхотливый вкус Кэдди, но в то же время и завидовать ей. Сочные губы мисс Мэтфилд, почти не нуждавшиеся в помаде, сложились в недовольную гримасу. Остается только пожалеть, что ее, Лилиан Мэтфилд, не интересуют глупые юнцы, ибо таких Айворов вокруг сколько угодно. А вот настоящих, зрелых мужчин, перед которыми она чувствовала бы себя юной девушкой, очень мало. Ей начинали нравиться мужчины средних лет, она определенно предпочитала их и признавалась в этом близким приятельницам. Но в том-то и горе, что всякий немолодой и привлекательный мужчина почти всегда оказывался добродетельным семьянином, всецело занятым своей женой и детьми, и на долю мисс Мэтфилд доставался разве какой-нибудь мимолетный проблеск интереса. А те зрелые мужчины, которые пытались ухаживать за ней, были чаще всего отвратительные скоты с обрюзгшими физиономиями и заплывшими глазками. Мистер Голспи?.. Нет, он не такой противный, он мужчина несколько иного типа. Но и он, конечно, совершенно невозможен.

Внизу прозвенел гонг. Он еще звенел, когда в дверь просунулась чья-то голова.

— Ты дома, Мэтти? Так пойдем вниз. У меня новости! Очень интересные!

Голова эта, украшенная пышной копной светлых волос, роговыми очками, вздернутым носом в веснушках и широким забавным ртом, принадлежала Эвелине Энсделл, которая вот уж два года занимала комнату рядом с мисс Мэтфилд и была одной из ее весьма немногочисленных закадычных приятельниц. Она была моложе мисс Мэтфилд. Взбалмошная, неряшливая, ветреная, она отличалась множеством мелких недостатков, но они искупались двумя большими достоинствами: Эвелина была девушка добрая и очень занятная.

Они вместе сошли в столовую, и им удалось захватить маленький столик на двоих. Здесь, среди гама и болтовни, сопровождавших уничтожение тушеной баранины со сливами под белым соусом, мисс Энсделл, захлебываясь, изложила свои новости целым потоком восклицаний.

— Я едва жива! — начала она драматически. — Право, едва дышу! Я говорила по телефону с родителями как бешеная полтора часа подряд. Что, я не охрипла? Честное слово, я все время орала изо всех сил в телефонную трубку.

В этом пока еще для мисс Мэтфилд не было ничего нового. О родителях Эвелины ей было известно все. Странная то была чета, и они развелись вот уже четыре или пять лет тому назад. Миссис Энсделл кочевала в провинции, время от времени пробуя свои силы то на одном, то на другом поприще, а майор Энсделл (который уже в армии не служил и был представителем какой-то никому не известной государственной организации) кочевал по всему свету, месяцами бесследно пропадая где-то. Время от времени муж и жена появлялись в Лондоне и в Бэрпенфилде, и, по странному стечению обстоятельств, их наезды в Лондон часто совпадали. Тогда Эвелине приходилось отчаянно изощряться в хитростях, чтобы не дать им встретиться у нее. Сама Эвелина, которой родители некогда перебрасывались, как мячиком, не становилась ни на чью сторону — разве только в каких-нибудь мелочных размолвках — и соблюдала благожелательный нейтралитет, не хуже старого и опытного третейского судьи. Положение осложнялось тем, что все трое — отец, мать и дочь — отличались некоторой эксцентричностью. Все это вначале приводило в полное недоумение мисс Мэтфилд, родители которой обожали друг друга со скучной старческой сентиментальностью и, уж во всяком случае, были слишком занятые и слишком здравомыслящие люди, чтобы поднимать такую кутерьму и пускаться в странствия, подобно родителям Эвелины. Но теперь в рассказах Эвелины уже не было ничего нового и любопытного, и мисс Мэтфилд спокойно готовилась выслушать очередную главу скандальной семейной хроники Энсделлов.