Взлетают голуби - Мелинда Абони

Папуци отправили в Пожеровац, в исправительно-трудовой лагерь. Перед этим он несколько недель прятался в кукурузных и пшеничных полях. Выдал его один наш знакомый – надо сказать, знакомый, которого мы всегда рады были видеть, это он шепнул кому-то, то есть, попросту говоря, донес, что папуци каждую ночь, где-то около полуночи, приходит в дом к своему другу Шарвари, чтобы поесть и помыться; через два дня, как рассказывали, папуци и еще четверых местных крестьян увезли куда-то в наручниках, и Бори, деревенская красотка, во всю глотку поливала их, кричала: эксплуататоры! кулаки! – и, пока они не уехали, норовила выдрать им усы. Не случайно время между 1946 и 1952 годом называют у нас временем драных усов.

Но перед тем как увезти папуци в Пожеровац, а потом на угольный карьер, в Костолац, его несколько дней допрашивали и избивали в подвале той школы, куда ходил Миклош. И Миклош, представьте себе, слышал голос папуци, так что учителю большого труда стоило удержать его, чтобы он не кинулся вниз, в подвал; ведь они только и ждут этого, кричал учитель, только и хотят, чтобы ты сам бросился туда, на верную смерть! А освободить Миклоша от учебы он не мог, потому что «исполнители» ежедневно проверяли, все ли ученики на месте. Бедный Миклош, ведь ему было тогда всего одиннадцать лет!

Папуци ни за что не соглашался отдать нашу землю и вступить в партию; помещик! фашист! проклятый мадьяр! – орали на него «исполнители», то есть те, кто исполняет волю других. Наверно, это самое скверное, если ты ни на той, ни на другой стороне и даже ни на какой-нибудь третьей. Как рассказывают, папуци говорил следователям: он всего лишь простой мужик, это все знают, и никогда не хотел быть никем другим. Если его убьют, то пускай убьют как обычного человека.

Папуци я не видела больше года, а когда он наконец вернулся, я его не узнала. Седой, изголодавшийся, изможденный, он постучал в дверь моей сестры, где я жила с детьми после того, как папуци арестовали. Жаль, что вы не видели папуци молодым: держался он гордо, но не высокомерно, волосы у него были такие густые, что скорее походили на шерсть, чем на человеческие волосы, глаза никогда не бегали, а спокойно осматривали все, прежде чем приступить к делу. А теперь? Что сделали с вашими волосами? – спросил его Миклош, ваш отец, который уже давным-давно повзрослел. Там, сынок, не только я трудился, ответил папуци, пытаясь улыбнуться, вшам тоже работы хватало.

Вернувшись домой, он целую ночь рассказывал, что пережил в лагере, и потом никогда больше не говорил об этом. Однажды я его спросила о чем-то, кажется, чем их кормили. Не спрашивай, ответил он, я тебе много рассказал, этого достаточно.

Милый мой папуци так и не смог оправиться. Еще бы, после того, что он узнал и увидел! А у нас – что за жизнь у нас была, пока его держали в лагере! Ведь у нас все, буквально все отняли, и теперь в нашем доме жили «наследники», так называемые товарищи, они хозяйствовали на наших полях, а мы, если б захотели, могли даже выкупить немножко своей земли, лошадей наших продали с аукциона, красный Ласло получил почти всех наших свиней, толстяк Енци из Ады – нашу птицу, я даже запасы наши, варенье не смогла спасти, яблочное, грушевое, вишневое, абрикосовое, персиковое, огурцы маринованные; сколько ни просила я «исполнителей», чтобы отдали хоть то, что в кухне стояло, – нет, пускай лучше протухнет, сгниет. Надо сказать, «наследники» всего лишь месяц назад вселились в наш дом, так что я папуци не обманывала, дом наш в самом деле долго стоял пустой, за ним кто-то из красных присматривал, я об этом от Миклоша узнала, он однажды пробрался аж до колодца и ухитрился даже нашу желтую скамеечку утащить, которая раньше всегда стояла под яблоней.

Ты представь, что было бы, если б его поймали, ответил мне на это папуци, поймали на воровстве собственной скамеечки. Даже и представлять не хочу, ответила я.

Вот и вся история, сказала мамика, сняла очки и долго терла руками глаза; в том же году похоронили мы папуци, пятьдесят один год ему был! Страшные это были похороны, безутешные, ведь все понимали, что он еще долго мог бы жить. После его смерти Миклош и Мориц то и дело ссорились друг с другом, крепко ругались, потому что у обоих в душе таилась большая злоба, которую я могу объяснить только ранней кончиной их отца.

Закончив свой печальный рассказ, мамика пошла к комоду, выдвинула один из ящиков, вынула что-то из-под стопы сложенных скатертей и вернулась к нам с Номи. Мы сидели на ее кровати; вот он, ваш дедушка, сказала она и положила на покрывало меж нами снимок. Мы с Номи вопросительно подняли на нее глаза: на фотографии было человек тридцать мужчин, все в пальто, в шапках, сплошь серьезные, усатые лица. Холодно очень было, когда это фото делали, сказала мамика, эти люди – местные крестьяне, они собрались, чтобы поговорить о своих делах насущных, в одну из зим, за год-два до начала Второй мировой.

Дайте нам угадать, кто из них дедушка, сказали мы с Номи и какое-то время рассматривали лица на старой фотографии; чем больше смотришь, тем больше они отличаются друг от друга, сказала Номи. Да, ответила мамика, ну, и где же, по-вашему, папуци? Мы с Номи, не сговариваясь, указали на одно и то же лицо. Это было лицо папуци.

Любовь. Море. Река

Моего двоюродного брата забрали в армию, говорю я Далибору; мы лежим на камнях, совсем рядышком, глядим на листья каштанов и лип у нас над головой, листья каштана – как большие руки, говорит Далибор, могучие деревья с большими руками. Да, отвечаю я, ты что, не слышал? Далибор садится, подтягивает колени к груди, the lake is very quiet today[85], один день, точнее, одно мгновение, которое создает видимость, будто на свете нет ничего ужасного, и, когда я приподнимаюсь, опершись на локти, чтобы откашляться, Далибор вскакивает, подворачивает штанины, делает два-три шага к берегу, стаскивает рубашку, хотя довольно прохладно, бросает ее на камни, потягивается, потом, выгнувшись назад, на мгновение застывает – и вдруг устремляется вперед, бежит по гальке, нагнувшись и хватая камни из-под ног, я рывком сажусь, тебе что, лишнюю энергию некуда деть или как? Далибор, не отвечая, бежит дальше по берегу, под ногами мягко скрежещет галька, обе ладони его полны камешками, которые тоже скрежещут, издавая неприятный звук; ты меня слышишь? – кричу я, Далибор выпрямляется, лопатки его блестят от пота, до меня доносится его прерывистое дыхание, он останавливается, не оборачиваясь ко мне, и, постояв две-три минуты, принимается швырять камни в воду.

Эта игра больше не годится для меня, кричит Далибор, и вообще большой вопрос, найдется ли для меня когда-нибудь подходящая игра, game[86], и он, бросая камешки, издает звуки, напоминающие ружейную пальбу, тр-р-р, т-т-т-т, тр-р-р, и все резче, все энергичнее кидает камни, и нагибается за новыми, и уже не выбирает подходящие, плоские, ему нужны не камешки, а снаряды, которые могут причинить боль, озеро здесь – поле сражения, плацдарм, лебеди, которых Далибор перед этим величал our elegant guests[87], испуганно бьют крыльями, утки, неистово крякая, в панике уплывают подальше. Перестань, кричу я Далибору, зачем ты это делаешь? Leave those creatures in peace![88] – и, вскочив, бегу к нему, но, когда я уже в двух шагах от него, он оборачивается и смотрит на меня, смотрит каким-то незнакомым мне взглядом, стой там, где стоишь, резко бросает он мне, иначе ты будешь следующей – ты знаешь, каково это, когда сама природа становится с ног на голову, знаешь, каково это, когда ты должен стрелять, а если откажешься, тебя самого пристрелят? Нет, понятия не имею, отвечаю я. Знаешь, каково это, когда ты своему лучшему другу всаживаешь пулю в голову, а после этого совершенно спокойно смотришь ему в лицо – и ничего, ничего не чувствуешь? И потом, во сне, бьешь его, своего лучшего друга, прикладом в лицо, бьешь беспощадно, до неузнаваемости, потому что оно преследует тебя, такое миролюбивое, тихое, потому что он уже простил тебя, и ты снова должен его убить, потому что его лицо, исполненное любви, сводит тебя с ума; успокойся, говорит девушка, то есть я, и я протягиваю ему руку, это жест растерянного человека, умоляющего о чем-то, ведь мы с тобой оба любим воду, говорю я ему, когда-нибудь ты покажешь мне свое море, а я очень хочу показать тебе свою реку, песчаный берег, такой берег вообще-то бывает только у моря, я столько всего хотела бы сделать вместе с тобой, говорю я ему, и придет время, когда мы снова сможем поехать туда…

Далибор смотрит на меня и понемногу приходит в себя; прости, говорит он, я на минутку отключился; а я слышу свое сердце, оно бьется даже в пальцах; я тебя испугал, да? – спрашивает Далибор. Нет, отвечаю я. Правда? – и Далибор вытирает пот со лба, влагу из глаз, я должен точно знать это, говорит он. Правда, отвечаю я твердо, и Далибор касается кончиков моих пальцев, жаль мне твоего двоюродного брата, говорит он, куда он попал? В Баня-Луку. У него есть семья? – спрашивает Далибор. Да, двое детей, жена. Расскажи о нем, просит Далибор. Ты и правда этого хочешь? Правда.